Ночной сторож - Арнольд Львович Каштанов

перелома. Борис Иванович, идея у меня, может быть, неожиданная… Но тут ставка именно на психологию момента. Систему оплаты надо менять… Подождите, вы не улыбайтесь, — Шубин не улыбался. — Смоляк обещал помочь. Под это дело мы сейчас можем добиться учетчиков, провести полный хронометраж на всех рабочих местах, лабораторию НОТ пригласить и впервые за все время получить настоящий научный анализ, и тогда уже, на научной основе…

— Реорганизацию, — сказал Шубин.

— Так пора уже, Борис Иванович.

Рокеев стал объяснять суть предлагаемой системы. Шубин видел, что мысль эта ему дорога, и не хотел разрушить уверенность, которая заражала его самого. Он осторожно сказал:

— Сколько времени ты собираешься в цехе пробыть? Три месяца? Полгода? У нас с тобой положение особое: либо в три недели мы поднимаем цех, либо не нам уже экспериментировать. На нас поставят крест. Даже если тебе разрешат твою идею, в чем я далеко не уверен.

— Смоляк обещал…

— Чем он тебе поможет? Людьми? Цех и так работает в три смены вместо двух, перерасход зарплаты. Материалами? Не тебе главному металлургу, на это надеяться. Материалы какие есть, такие есть.

— Так на что надеяться?

Шубин пожалел, что много сказал.

— На тебя будем надеяться.

— На меня?

— Ну, если нет, то на меня.

Был недоволен собой.

Его вызвал Смоляк. Сказал, кому передать дела по строительству и кому передать прочие дела. Помолчав, почти тепло заметил:

— Теперь у нас вся надежда на вас, Борис Иванович,

Это так и было.

Шубин пришел домой непривычно рано. Теща сидела на кухне у окна. Услышала, что он пришел, и зашаркала шлепанцами. Не любит, когда ее застают без дела. Он давно уже догадался: тут не боязнь показаться праздной, не страх, что сочтут нахлебником, — неоткуда и быть этому, — тут какой-то древний этикет. Так же, как звяканье и шуршание за его спиной, пока он ест. Он обедал молча. Разговорить ее было невозможно.

Потом включил телевизор — была ответственная футбольная игра, — лежал на тахте. Всерьез никогда футболом не интересовался, но как-то нельзя было не знать счет, не быть в курсе дела, привык. Слышал, как явился с улицы Сашка. Мягко прошлепал по коридору брошенный мяч, а Сашка захлопал дверьми в туалет и ванную.

Зина пришла в половине девятого. Сидела, закинув ногу на ногу, потирала рукой уставшие икры, старила лицо гримасой досады. Она пришла с торжества, причесанная и одетая для этого торжества, и несмотря на ее досаду и усталость, чувствовалось, что она с торжества, и это делало ее привлекательной. Она рассказывала, что была записана восьмой в очереди чествовать юбиляра, но слова ей так и не дали, хоть она полночи готовила речь, а девочки из лаборатории купили цветы. Она была оскорблена не за себя, за лабораторию, пересчитывала, кому — каким организациям — дали слово для приветственной речи, а кому не дали и выходило, что ей, то есть лаборатории, обязательно должны были дать слово. И тут же оживилась, вспомнив: как же он не говорил, что Сикорский уходит на повышение? А почему нужно было ей говорить? Но как же!.. Она не сказала, но он понимал: уверена, что он будет главным. Попытался осторожно объяснить, она не слушала. Тем хуже. Он не любит ее разочарований. Каждое ее разочарование в нем как-то усиливает разницу в их возрасте. Сказал, что его поставили начальником цеха. Возмутилась. Была убеждена, что он сам вызвался. «Где потруднее, обязательно надо тебе». Он пропустил конец матча и не узнал счет.

Зазвонил в прихожей телефон, Зина ушла туда. «Машенька, куда ж ты задевалась, совсем нас забыла, а как Мариночка, как же вам не стыдно, папа футбол смотрит, вот такой он всегда, где потруднее, обязательно надо ему, а как же, без него не обойдутся, забывают, что человеку уже не двадцать лет и не тридцать, а пятьдесят…» Звонила дочь. В конструкторском отделе уже стало известно, что Бориса Ивановича «поставили» в литейный два. Шубин поспешил взять трубку, выручая Машу: знал, что ей тяжело подолгу разговаривать с его женой.

— Привет работникам литейного два, — сказала Маша.

Он хмыкнул, спросил:

— Как Маринка? Почему не приводишь?

— Помни, что у тебя был инфаркт, — сказала Маша.

— Моменто мори, — сказал он и подумал, что надо бы купить что-нибудь Маринке, пальто там или сапожки… Все-таки дед.

Он устал. В постели он старался сразу заснуть, потому что потом, когда придет Зина, заснуть будет трудно. Так и оказалось. Раздевшись, она заметила, что он еще не спит, и опять стала досадовать, что даром пропала сочиненная ею речь к чествованию директора института, и заставила его прослушать эту речь. Стояла перед ним в короткой нейлоновой комбинации и декламировала: «Дорогой Владимир Максимович! Вы всегда называете нас «девочки». Сегодня вас приветствовали здесь как крупного ученого, как основоположника научной школы, как крупного руководителя, как талантливого педагога, как изобретателя, как менеджера…» Самое главное, в качестве кого же приветствовала юбиляра Зина, Шубин прослушал, задремав, а потом никак не мог этого сообразить по окончании ее речи («мы, ваши девочки, всегда стараемся оправдать...» и т.д.) и сказал:

— Ну, Зина, будешь теперь мне все мои речи готовить.

Давно уже он не был начальником цеха. Утром обходил участки. На грифельных досках мелом отмечали задания и «факт» — фактическое выполнение. «Факты» были хуже вчерашних, да и заполнялись не все доски. Конвейеры стояли, было тихо: третья смена спустилась в гардеробные. По неписаному закону она не дорабатывала до конца. Третью смену организовали здесь год назад и все равно не вытягивали план.

Кое-где ремонтники готовили машины к первой смене. Плавка словно вымерла, но за проемом на шихтовый двор слышались скрежет мостовых кранов и голоса. Он заглянул туда. Маленький, плотный начальник плавки Цфасман кричал что-то крановщице. Издали закивал Шубину, показал рукой на пустой бункер и развел руками: нет шихтовых материалов, нечего грузить в печь. Пробрался по грудам брикетированной стружки, пожал руку, ждал вопросов. Спрашивать Шубину не хотелось, не хотелось слушать объяснения, почему сорвано задание. Он не мог заставить себя вникать в скучные и еще чуждые подробности. Цфасман сам заговорил, отчаянно жестикулируя, тряся седой курчавой головой, не замечая, что Шубин его не слушает.

— …когда будут люди… — Цфасман сказал это как бы мимоходом, а посмотрел внимательно.

— Какие люди? — будто бы удивился Шубин.

Цфасман лукаво улыбался:

— Ведь не с пустыми