Опять ягодка - Владимир Качан

Шпана тем временем как-то незаметно рассосалась, растворилась по закоулкам рынка. И теперь будет сидеть там, притаившись в ожидании новой подлой охоты, когда можно будет кого-нибудь по-тихому ограбить, избить, пырнуть… Ну а байкеры – те брезговали со шпаной даже в одном помещении находиться. Да и как это возможно: что может быть общего у подлинных аристократов и плебеев, нищих духом, лишенных чувства и ума особей, которым остались только ощущения и инстинкты. А вот байкеры – совсем другое дело. Они и книги читают, и в случае чего могут постоять и за себя, и за друзей. Так что не зря Семен к ним примкнул. К этому прекрасному братству. К кому надо он примкнул. Повезло. Он понял потом, что его не оставляли без внимания, или – как говорят в фильмах-боевиках – без прикрытия. Его опекали, заботились о нем, и это переполняло любвеобильное сердце Семена такой благодарностью, что он даже дышать не мог, когда накатывало, накрывало внезапно и в очередной раз острое ощущение, что он теперь не один, что к нему тепло относятся и, может быть, даже любят. И к тому же у него появилась женщина, которая так же хорошо относится, и даже можно надеяться, что тоже любит, как и он ее. Семену было совершенно наплевать на какие-то там темные штрихи ее биографии. Главное – что сегодня, сейчас, в этот день, в эту минуту он видел ее доверчивые, преданные глаза и верил в то, что она его не обманет. Поэтому, когда мотоциклетное товарищество, исчерпав инцидент на базаре, решило поехать на базу и там это дело отметить, Семен тоже решил кое-что сделать в этот день, в этот вечер. Он сделает своей Нельке официальное предложение, и если она согласится, а он уверен, что согласится, то вместе с друзьями они отметят еще и их помолвку.

Итак, Кася вернулась из Москвы в отчий дом, как говорится – «в положении», и отец не выпорол ее только потому, что опасался бить беременную женщину. Перспектива встречи с внуком через положенный срок не радовала ни его, ни Касину маму Екатерину Федоровну, чье имя Кася взяла себе, когда получила паспорт.

– Неизвестно от кого! – возмущался папа. – Что это за дела! Съездила доченька в столицу! Погуляла! И нагуляла, засранка! Знаешь, – кричал он в гневе, – как таких нагулянных детей называют? Не знаешь! Так я тебе скажу – выблядками их называют! А почему, не знаешь? Так я тебе скажу, родимая! Выблядок – потому что получился от блядок, а не от разумной семейной любви.

«Где это он видел «разумную любовь» – родилось в этот момент в голове унижаемой, провинившейся девушки. Но словесные эскапады отца были ни при чем. А при чем было то, что родители ребенка не примут, скорее всего. Однако гнев отца через пару дней поутих, он стал иначе разговаривать и поглядывал на дочь теперь уже с жалостью, а не со злостью. Кася вскоре поняла, что плохо знала своих родителей. Иван Сергеевич Поросенков был мечтателем и астрономом-любителем, о чем и было сказано в начале повествования. Жизнь не сложилась в гармонии с мечтой, и папа преподавал физкультуру в средней сызранской школе. Но в душе он оставался всегда астрономом и интеллигентом, звезды манили его по ночам, и как же мог такой человек быть сторонником «разумной любви», лишенной даже намека на романтику. Никак невозможно! Решительно! И, конечно же, он, хоть и защищал банальные, мещанские правила, но внешне, только внешне, во многом только ради жены Кати, которая как раз в мещанские истины и «жизненность» бразильских сериалов верила свято. Мечтатель жил с мещанкой – так бывает очень часто в супружеских союзах. Но, чтобы никто не обижался на слово «мещанка», заменим его на совсем необидное – практичная женщина.

Глаза Ивана Поросенкова были устремлены к звездам, и в душе яростно пылал огонь безнадежного романтизма. И естественно, он вскоре спросил у Каси, переходя на доверительный шепот:

– А ты хоть любила его?

– Кого? – удивилась дочь.

– Ну, этого, – засмущался папа, – который ребенка… от которого, ну, ты понимаешь… Влюбилась ты, да?

– Ой, влюбилась, папа! – без задержки соврала Кася, так как почувствовала, что барометр их отношений показал потепление. – Да так, папа, влюбилась, что голову совсем потеряла. Без памяти! Погибла сразу. С первого взгляда! – продолжала она вдохновенно врать.

– А кто, кто он?! – допытывался подробностей идеалист, который только что получил подтверждение того, что страстная любовь с первого взгляда существует. Он всегда в нее верил, в такую любовь, только жизнь постоянно гасила идеалы. А тут – вот оно! Родная дочь! Родная кровь!!

– Да не стоит о нем, – отмахнулась Кася. – Болгарин. Красив, как Ален Делон… Уехал сразу в свою Болгарию. Обещал потом найти, написать. Но… не будет он писать, не приедет. Бросил он меня, понимаешь, пап, броси-и-л!

Тут Кася, добираясь до апофеоза драматической сцены, дико завыла и бросилась на грудь отцу, который тоже сразу заплакал и принялся гладить дочь по удалой, бесшабашной голове. Дебют остался за Касей. Можно было теперь не опасаться, что ее выгонят из дому и что она не найдет поддержки родителей, хотя бы на то время, пока будет вынашивать ребенка.

Первые шесть месяцев, целых полгода, Кася продолжала работать в кафе «Василек», но только официанткой, мойщицей посуды она больше не была. Ее нынешнее положение было ей к лицу, да и вообще в ней после визита в Москву появилось нечто… нечто очень заманчивое для мужчин, посещавших «Василек». Вполне возможно, что развратный вечер с двумя молодыми людьми вскрыл в ней такие потаённые резервы порочности и женского животного магнетизма, что белый передничек и вообще весь скромненький прикид официантки ничего не могли скрыть, и целомудренный облик Каси не мог обмануть никого из мужской клиентуры «Василька». Скрытое беспредельное распутство, обещавшее, если достичь желаемого, невыразимые постельные утехи, подозревалось мужчинами в окончательно сформировавшейся женщине Касе. Она в этих самых подозрениях была совершенно не виновата, как-то само получалось. Несмотря на то, что она после Москвы возненавидела и мужиков всех, и прежде всего себя за свои бесстыдные животные проявления, и решила с тех пор вести добропорядочный и даже аскетичный образ жизни и, быть может, даже совсем отказаться от половой жизни – так вот, несмотря на все эти благие намерения, сексуальность из нее прямо-таки лезла наружу, нагло и победительно.

Не прикрытую ничем мужскую похоть гостей директор Ашот сдерживал и оберегал Касю, однако и сам смотрел на нее изредка глазами голодного щенка, который ждет, что его, наконец, покормят. Кася, разумеется, это видела, и однажды у нее даже мелькнула хулиганская и подлая мыслишка – и это было еще в первый месяц возобновления ее работы в кафе – окончательно влюбить в себя бедного Ашота, дать ему то, чего он так давно и сильно хочет, а уж после гибельного для него, якобы с последствиями, интима анонсировать его как отца будущего ребенка. Но все-таки у Каси хватило совести или, может быть, жалости к нему – не делать этого, и она отказалась от такой подленькой и гадкой идеи. Стыдно ей стало, когда в недрах порочного сознания только-только зародилась эта дьявольская мысль.

«Все-таки нельзя, – подумала Кася, – все-таки Ашот очень хороший… и добрый. За что же его так?» То есть интим-то, конечно, состоялся, но без роковых для директора последствий. Но полюбил он ее после этого пылко и преданно и был готов на все, лишь бы сделать любимой что-нибудь приятное. Через несколько месяцев случай осчастливить любимую представился.