Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

Она была не с нами, едва не ответила тогда Стефания этому журналисту, она всегда была сама по себе.

БОЛЕЗНЬ

Чья это ляжка? А этот живот? Стоя у себя в комнате перед зеркалом, Надя с опаской приподнимает футболку. Прямо хоть плачь. Она садится на ковер, делает глубокий вдох – может, пройдет? Ей до того тоскливо, что даже подташнивает. Ничего не хочется. Ничего ей больше не хочется. Ей так плохо. Ее жизнь, которая до сих пор неудержимо, как паровозик с дистанционным управлением, стремилась вперед, заело, заклинило. Повиновение – всего лишь один из кусочков, из которых так хорошо складывался пазл ее прежней жизни, а теперь одни кусочки повреждены, а другие потерялись… Тело перестало ее слушаться. Постоянный голод мешает спать (снится еда, а на рассвете просыпаешься в ужасе от того, что чуть не наелась до отвала), руки покрыты волдырями и мелкими, никогда не заживающими порезами, ляжки в синяках, въевшихся в вены, мышцы с растянутыми волокнами, порванные сухожилия держатся на волоске, и никак не обойтись без кодеина и кортизона.

Вот бы куда-нибудь провалиться и не слышать, как тренер определяет ее Болезнь в сантиметрах и килограммах. Лучше всего было бы подцепить какую-нибудь настоящую болезнь, чтобы не разрешали вставать с постели, чтобы спать, укрывшись одеялом с головой, наглухо отгородившись от внешнего мира. Сон теперь – единственное пространство, где она может хоть на несколько часов забыть о своем горе, об этом предательстве, с которым нельзя смириться, об этом с ухмылкой нанесенном апперкоте. Если бы отрезать эти штуки – слова «груди» она не произносит… нет, никуда их не деть, а с ними она опускается до уровня других, до уровня девочек из лицея, на которых Дорине сейчас хочется быть похожей. А ведь раньше они всегда думали одинаково: эти девчонки дряблые, дряблые, дряблые, мягкие – прямо какой-то рахат-лукум! В них можно зарываться, как в подушки, до того они уютные. Ужас! Теперь и она такой стала, ее просто тошнит от себя самой – уютной, уродливой, бесформенной. Надя скучает по себе прежней, как же ей себя недостает! И еще того короткого ритуала, который до нынешнего лета она проделывала в постели: перед тем как заснуть, проводила ладонью по животу, натянутому на опоры выступающих бедренных косточек, и это ее успокаивало.

Дело заходит все дальше. Зло окутывает ее, потихоньку высасывает прошлую жизнь. В очередной раз Болезнь проявилась в пятницу, когда Надя бежала к коню. Все вроде было нормально, и вдруг она – на бегу – почувствовала, как что-то болтается, вдруг появилось дурацкое, тряское движение дополнительной плоти, которая не была ее частью, но она ощущала мелкую дрожь этого довеска и отдельно – каждой его омерзительной жировой клетки. Надя тогда замерла на месте, потом тяжело рухнула на пол и, не вставая, разрыдалась, пришибленная новой атакой. Другие девочки, невольные свидетельницы диковинного срыва – здесь, в зале, где никто и никогда не позволял себе возражать или жаловаться, – побледнели.

А сколько времени уходит теперь на попытки скрыть свою Болезнь! Запачкав, она прячет эти оттягивающие трусы толстые самодельные прокладки из ткани и ваты в своей комнате между стеной и полками, где разместились ее куклы, ее кубки и медали. Она не решается с «этим» в руке пройти через кухню, мимо родителей (сочувствующих и обманутых в своих надеждах: им уже недостает их феи), и выбросить «это» в мусорное ведро, как будто «оно» – нормальная часть ее жизни, наподобие вчерашней газеты или картофельных очистков. Она выжидает весь день, а вечером, спрятав завернутую в эту самую газету неприятную улику под пуловер, несет к мусорному баку в дальнем конце улицы. Она сделалась преступницей с окровавленными пальцами, преступницей в уродливых нескладных трусах.

И все они, похоже, надеются, что проказа, захватывающая ее у них на глазах, – лишь временная неприятность. Они – Бела и отец – держатся на расстоянии. В конце дня Бела, если доволен девочками, сажает их себе на шею и бегает по залу, а они, раскрасневшись от удовольствия, подскакивают и хохочут. Мне-то больше никогда в жизни не прокатиться верхом у него на плечах, думает, глядя на них, «прокаженная», может, он боится, вдруг у меня протечет сквозь колготки… И сама она тоже боится, как бы из нее что-нибудь не потекло, ведь она не сможет этому помешать, она треснула, расползлась. Еще пот у нее тоже как будто отяжелел, вечерами она нюхает свои подмышки и с изумлением чувствует тот же стойкий и едкий запах, что у маминого халата. Она больна. Она вся растерзанная изнутри. Бела, когда хочет подбодрить, неловко похлопывает ее по лопаткам – наверное, ищет на ней какое-нибудь незараженное место. Не плачь, это пройдет, пообещала Марта, застав ее как-то плачущей в раздевалке, сегодняшняя медицина может все, дорогая.

Какое там! Она была непобедимой, и медали тут ни при чем. Всего лишь какой-то год назад они – непобедимые, резкие и быстрые – с топотом мчались вперед, валялись в пыли, катались по траве, прыгали в реку в одних трусиках, прижимались к отцу, облизывали пальцы – молдавское лето позволяет вместо ужина есть мороженое, – они возвышались над временем, они были неуязвимы для чего угодно.

А теперь поток времени ослабевает, и Надя вместе с ним. Мысли у нее покоробились и стали как у пошлой мелочной домохозяйки, у которой куцые мысли натыкаются на сужающиеся стенки. Ей надо принимать столько мер предосторожности, чтобы не застали врасплох. Стоит встретить на улице девушку в светлых брюках, и первая мысль – о том, что на ткани может появиться пятно, ее тело превратилось в разболтанную машину, и она опасается, как бы механизм не разладился совсем. Ей всего-то навсего хотелось идти своей дорогой, но и дорогу ее Болезнь изменила, утыкала новыми проблемами и опасностями. Она сутулится, чтобы не привлекать внимания ровесников отца, которые пялятся на ее рот, когда она лижет рожок с мороженым, у уборщика в спортзале жадно загораются глаза, когда она, прогнувшись, вскидывает руки для приветствия, а когда она бросается отцу на шею, тот слегка пятится, чтобы не соприкоснуться с дочкой бедрами, целует ее в лоб и ласково отстраняет.

В прошлое воскресенье, когда она в ночной рубашке растянулась на полу перед телевизором, бабушка на нее прикрикнула: «Веди себя прилично, бесстыдница!» – и злобно посмотрела на сидевшего тут же в кресле деда.

Она так устала, что сегодня после обеда пропустила тренировку и позавчера тоже не пошла. Куда подевалась моя чемпионка, вздохнула мать, не можешь же ты всю жизнь проплакать в ванной, соберись-ка, девочка, и давай сюда форму, я простирну, ужас как ты потеешь, и не подцепила ли какую заразу в этом самом месте, знаешь, теперь тебе обязательно надо защищать купальник.

* * *

Они на всякий случай повязывают свитер вокруг пояса, они встают со стула осторожно, незаметно поглядывая на сиденье – не осталось ли следов? Бывшие девочки, внезапно изгнанные из своего королевства, колеблются между Востоком и Западом и отступают, вместо них отправляют дезодорированные объяснительные записки, за них извиняются. К сожалению, они больше не смогут участвовать.

КОНЕЦ

Двое мужчин, приехавших на черной машине с бухарестскими номерами, сидят в гостиной у Команечи. Цель визита: забрать Надю у мадьяра – по ее собственной просьбе, она больше не может терпеть его методов, – увезти из этой вонючей отсталой деревни в Бухарест и передать в руки современного тренера с румынской фамилией. Весь мир по-прежнему хочет видеть эту девочку – и теперь Надя, конечно, охотнее станет откликаться на приглашения. А этому тупоумному мужлану, который после Монреаля вообразил себя незаменимым и, не опасаясь последствий, орет, что если они чем-то недовольны, то могут сами «тренировать этих соплячек», они наконец заткнут глотку. Они превозносят столицу, расхваливают новый ультрасовременный спортивный зал и прекрасный лицей. Надя будет жить в только что построенном интернате, а во время каникул, разумеется, сможет приезжать домой…