Зенитная цитадель "Не тронь меня!" - Владислав Шурыгин

— Ничего не понимаю… Какое удилище? Как вы вообще умудрились удочку на военный объект, на корабль пронести?

— Да ведь, товарищ командир… Не совсем настоящее удилище, конечно… Я рейку деревянную, вот такую, приспособил. А Здоровцев наш говорить, что рыба тут совсем дурная и даже на пустой крючок клюеть. Вот, значить, и хочу попробовать…

Мошенский наконец все понял. Усмехнулся. Кивнул в сторону внимательно наблюдавших краснофлотцев:

— Здоровцев надоумил?

— Не, я сам…

— Ну, тогда так, краснофлотец Воронцов. — Глаза Мошенского весело блеснули. — Передай своим «рыбакам», что я разрешил рыбачить, только при условии… после того, как собьете немецкий самолет!

— Есть, после того как собьем… — несколько растерянно повторил за командиром Воронцов: он никак не ожидал такого условия. Отошел. А Мошенского глодала мысль: «Когда наконец мы собьем хотя бы одного немца? Хотя бы одного! Людям нужна вера в себя, в свои силы. Жжем, жжем порох, переводим снаряды. Второй месяц на якорях в море, и все без толку… Вот и выходит, задаром хлеб едим. И разговоры такие уже идут…»

Мошенский пошел в каюту. За столом что-то писал старший политрук Середа. Наверное, письмо домой. При этой мысли заныла сидящая в глубине сердца заноза: больше месяца Мошенский не получает писем от Веры. Знает только, что выехала из Севастополя 18 августа.

Мошенский справлялся через штаб ОВРа, но и там ничего утешительного сказать не могли: семьи комсостава выехали в Керчь и оттуда на Большую землю. «Вера, Вера… Что с нею? Она ведь скоро должна родить… Где произойдет, случится это? Будут ли врачи рядом? А вдруг в дороге?»

— Составляю политдонесение… — оторвавшись от бумаг, сказал Середа. — Пишу, что не все у нас хорошо. Полковой комиссар Бобков знает, что у нас за народ собрался — с бору по сосенке. Если напишу, все хорошо — не поверит…

Мошенского раздражала манера комиссара порой глядеть на жизнь батареи как бы со стороны. Вроде бы и работает как надо: политинформации, беседы с людьми проводит, а вот все время подчеркивает, что народ на батарее сложный, собранный, как он только что сказал, «с бору по сосенке».

— Пишите, Нестор Степанович, все как есть. Объективно. Только насчет «народа сборного» пора бы нам и закончить.

— Не понял. Почему?

— А потому, что на войне два месяца — великий срок. Мы обязаны сплотить, сладить самый что ни на есть сборный народ. Нам страна по мобилизации почти пятьдесят человек прислала. Из запаса. Но это вовсе не значит, что эти люди ни на что не способны. Вы-то ведь тоже на пятьдесят четвертую зенитную батарею из запаса прибыли, а вошли в курс дела и работаете.

— Я… из запаса?! — Густые черные брови Середы поползли вверх. Он не сразу нашелся, что сказать. — Да я с тридцатого года непрерывно в кадрах и седьмой год на политработе! «Из запаса»…

Трудно было понять, чего больше было в его голосе — удивления или обиды.

— Извините, не знал… — удрученно произнес Мошенский. — Видите, как мы плохо знаем друг друга, хотя воюем вместе…

— Кто как, товарищ старший лейтенант! — с вызовом произнес Середа. — Лично я с вашей биографией знаком и о деловых ваших качествах своевременно информирован.

— Хорошо, — примирительно сказал Мошенский. — Не будем обижаться друг на друга. Есть дела поважнее, чем обиды. Тем более я не хотел…

Мошенский сел напротив Середы, с другой стороны стола. Помолчал. Чувствовал, что трудно ему говорить с Середой, особенно сейчас. И откуда «запас» Середы втемяшился в голову? Большой начальник сказал, а кто конкретно, Мошенский припомнить не мог… Все личное откладывал на потом, все не хватало времени. Если и говорил с комиссаром, то о подчиненных. Если советовался, то о делах на плавбатарее…

Чем более затягивалось молчание, тем отчетливее сознавал Мошенский, что его промашка с Середой на пользу разговору, которого он хотел. И Мошенский, тщательно подбирая слова, сказал:

— Я как раз за то, чтобы быть нам ближе. И нам с вами, Нестор Степанович, и с подчиненными. Вот видите, я страдаю формализмом. Требую от людей работу, а их самих не знаю. Буду перестраиваться. Но и вы, Нестор Степанович, согласитесь, последнее время все больше на статистику, на отчеты нажимаете, на дела, так сказать, формальные… А надо нам быть ближе к людям, знать их дела, настроение. В этом будет наш плюс. Одними бумажками мы коллектив не сладим.

Согласись сейчас Середа — и разговору конец. Но Нестор Степанович был человеком самолюбивым, особенно там, где дело касалось вторжения в его сферу деятельности, в политработу. В ней он, безусловно, не был новичком.

— Ну, это вы зря… — хмуро возразил Середа. — Бумажка считается бумажкой, пока она чиста. Когда же на ней донесение по сути боевого дела — она политическое донесение. Документ! Уверен, что и вы отрицать этого не будете.

— Правильно уверены. Но настоящий коммунист, я в этом тоже уверен, силен своим общением с массами. Этому нас учил товарищ Ленин, и в этом мы с вами, к сожалению, не сильны. Надо нам признать свои ошибки и взяться за дело. Я так считаю.

Наступила тишина. Каждый высказался. Добавить было нечего. Похоже, что разговор не получился. Не расшевелил он Середу, а, напротив, только рассердил. Ишь как насчет политдонесения поддел…

Середа в свою очередь думал: «Ишь какой прыткий! Раз-два — и вошел в контакт с людьми. Политработа — дело тонкое. Что же касается знания флотской души — тут тоже у каждого свой подход. Я лично по плечу матроса хлопать не буду, задавать дешевые вопросы, вроде: «Ну как, Сергеев, дела дома, что пишут родные?» — не люблю. Не в душу лезть, а знать настроение коллектива, знать «заводил» плохого, вести с ними индивидуальную работу, знать свой партийно-комсомольский, или, как мы сейчас называем, «боевой актив» — вот мои «рычаги» управления. Все требует времени, а разом, в спешке можно столько дров наломать. В одном Мошенский, безусловно, прав: жить нам с ним положено дружно, хотя люди мы, к сожалению, разные».

— Докладываю вот, — примирительно сказал Середа и протянул Мошенскому мелко исписанный листок, — о вчерашнем ночном ЧП. О попытке неповиновения краснофлотца Воскобойникова…

Мошенский знал о случившемся. Ночью дежурный по плавбатарее главстаршина Щербань застал в коридоре спорящих старшину 2-й статьи Бойченко и сигнальщика Воскобойникова. Старшина приказывал Воскобойникову убрать коридор, а тот силился доказать, что есть матросы помоложе, что только вчера он все эти коридоры драил.

Бойченко напирал, а призванный из запаса и еще не отрешившийся от штатских привычек Воскобойников стоял на своем. Проходивший мимо по ночным делам комендор Румянцев как бы ненароком обронил Бойченко:

— Да брось, старшина, придираться к человеку! Он же старше тебя по возрасту. Есть салаги — их и заставляй!

Сказал и пошлепал себе дальше, полусонный, ленивый — благо ему ту ночь отоспаться выпало. Воскобойников воодушевился, услышав поддержку зенитного комендора.