Зенитная цитадель "Не тронь меня!" - Владислав Шурыгин

— Я могу быть свободен, товарищ старший лейтенант? — без вызова, спокойно спросил Хигер.

— Да, — ответил Мошенский.

На мостик — вот чутье! — тут же поднялся старшина 2-й статьи Бойченко. Кашлянул в кулак, дескать, я здесь, приступил к обязанностям. (Минуту назад, заслышав строгий голос командира, он съехал на руках по поручням вниз — будто какие дела были…) Стоявший в дальнем углу мостика сигнальщик Андрей Скляров, наверное, слышал весь разговор командиров: уши не заткнешь, а отлучаться ему с вахты не положено — хоть гром греми и сверкай молнии…

Мошенский ушел в себя. Стоял, облокотившись на леерную стойку ограждения. «Может, стоило сказать лейтенанту, что таблицы для 76-миллиметровых пушек я уже почти закончил? Осталось выверить кормовой сектор… Сказал бы ему об этом, если б не его разговоры о «бесполезной» боевой работе, о несбитых самолетах»…

Почему-то припомнился Мошенскому родной линкор «Парижская коммуна». 1938–1939 годы… Были времена! Его подразделение — первая башня главного калибра — занимало в соревновании по кораблю первое место. И не только по кораблю. По флоту. Об их успехах говорили по радио в «Краснофлотской зорьке»…

Успех молодого лейтенанта объясняли его высокой политической сознательностью, самозабвенной службой, полной отдачей сил, энергии и знаний. Лейтенант Мошенский редко сходил с корабля на берег. Над ним даже подшучивали товарищи: «Ты что же, всю жизнь в линкоровской каюте прожить думаешь? Пора, Сережа, выполнять чисто мужские обязанности!»

Намекали на его женитьбу, на то, что он — в Севастополе, а жена — в Харькове. Он хмурился. Терпеть не мог плоских шуток, да и вообще любого вмешательства в свою личную жизнь. А между тем мало кто знал, что в Севастополе, на улице Щорса, Мошенский снял частную квартиру (ее помог найти лейтенант Щербань, когда Вера собиралась приехать в Севастополь). Хозяин квартиры, старик-пенсионер, уехал на Урал, к детям, и в ответ на письменную просьбу Мошенского прислал «добро» и ключи.

Сюда, в маленькую комнатку, Мошенскнй иногда приходил. Брал увольнение — оно лихо звучало на лейтенантском жаргоне — «сквозить», — «сквозил» на берегу.

Это он-то «сквозил»! Ходил по улицам Севастополя, по магазинам. В задумчивости простаивал у прилавка, где продавался большой, на двенадцать персон, чайный сервиз. В комиссионном магазине интересовался, сколько стоит шкаф. Двустворчатый зеркальный шкаф знал себе цену и, словно в насмешку, стоил на пять рублей выше лейтенантской зарплаты. Сергей шел к себе, на улицу Щорса. Поднимаясь в гору по лестнице, считал ступеньки. Их было восемьдесят восемь…

Тогда в личной жизни Мошенского были трудные времена. Вера была далеко. Училась в институте, а он ее ждал и жил мечтою о дне встречи.

Тот шкаф он так и не купил, но зато приобрел хороший круглый стол, который пришлось весь развинчивать, чтобы пронести в двери квартиры…

На стене поместил фотографию — Вера, улыбающаяся, в его командирском кителе и фуражке. Приходя в свою комнату, Сергей шутя вслух здоровался с ней. Говорил, словно она могла ему ответить: «Я, между прочим, 16 литров керосина купил. К твоему зимнему приезду».

А в комнате по-холостяцки витал запах пыли и папиросного дыма (зимой — еще и сырости).

Мошенский снимал китель. В тельняшке по-хозяйски выходил в коридор. Терпеливо ждал, пока из старого медного крана набежит вода. Брал швабру… Через десять-пятнадцать минут полы блестели, пыль исчезала, и только тогда он мог присесть к самодельному радиоприемнику, покрутить ручку настройки, поймать радиостанцию Коминтерна, послушать музыку, отдохнуть…

За стеной, в соседней квартире, жили Дукальские. Иногда, если Валериан, служивший штурманом на одном корабле с Сергеем, тоже был на берегу, они заходили на звуки музыки. Валериан любил пошутить, поспорить, подымить папиросой. С его приходом комната как бы уменьшалась в размерах. Становилось весело, по-домашнему уютно. Его миловидная бойкая жена не могла и минуты посидеть спокойно. «Ребята, давайте танцевать!» Хватала Сергея за руки, тот слабо упирался, возражал, но в конце концов сдавался. Вставал, большой, неуклюжий, осторожно вел в танце свою партнершу по нескольким свободным метрам комнаты. Валериан подхватывал легонький венский стул и, прижав его к себе, выписывал замысловатые па, посмеивался: «Что делать, что делать, если у кавалера нет дамы!»

Потом Дукальские уходили, и Сергей оставался один. Писал Вере письма. Считал дни до отпуска.

В зимние вечера топил печь. Сидя на поваленном табурете, любил задумчиво смотреть на жаркое пламя…

Накупил радиодеталей, стал собирать новый радиоприемник. Дымил канифолью, напевал, чтобы было веселее. Но песни, как нарочно, шли на ум только лирические. «Утомленное солнце нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, что нет любви…» «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир сотни тысяч цветов, снятся твои золотистые косы…» И все в таком духе…

Как-то пришел лейтенант Щербань. Узнал, что Сергей на берегу. Пришел с «деликатной просьбой» — чтобы Сергей уступил ему эту «все равно пустующую квартиру». Обстоятельства сложились так, что, пока молодые супруги находились в отпуске, хозяева комнаты отказали им, и теперь надо было Щербаням подыскивать новое жилье. Обращаясь к Сергею, Щербань был уверен, что тот не откажет. А Сергей отказал: «Я жду Веру. Она скоро должна приехать».

Щербань не выдержал, съязвил: «Скоро? Ты ждешь ее уже год! Извини, конечно, но я не понимаю твоих сверхсовременных взглядов на брак. Она — там, ты — здесь. Учиться, между прочим, могла бы и заочно». Мошенский сухо ответил Щербаню, что не его это дело. Тот обиделся! «Верно, не мое… Только я не ожидал, что ты можешь жить по принципу: ни себе, ни людям. Ромео!» Хлопнул дверью.

И Щербань туда же! Бьет по больному месту. Почему все они, глядящие на него со стороны, твердят ему о напрасной потере времени, почему им на ум приходят только эти сравнения с влюбленным Ромео?

Можно подумать, что он только тем и занимается, что любит и страдает! Он живет, работает и мечтает. Да, работает и мечтает о счастье. Как все люди. А что касается любви, она у него не мелкая, не обывательская. Он пишет Вере: «Жена моя! С каким уважением говорю себе эти слова — «жена моя»…

Это хорошо, что ты продолжаешь заниматься в институте. Я вытерплю все. Хотя так хочется, чтобы ты была рядом».

Или: «Приехали Дукальские. Был с ними. Мне, честное слово, отчасти завидно на них смотреть: они вместе.

Но в то же время горжусь, что ты, несмотря на замужество, не прекращаешь учебы, станешь большим человеком. Горд я тем, что по-коммунистически отношусь к женщине, в частности, к тебе, жене моей… Впрочем, некоторые мои товарищи на корабле смотрят на меня, как на чудака, что разрешил тебе учиться, что ты уехала от меня».

Мошенский работал самозабвенно. По итогам года первая башня была объявлена лучшей, передовой на корабле. К Сергею Мошенскому пришла первая командирская слава, пришло командирское признание. О нем говорили, его подразделение ставили в пример. Даже служивший на Балтике в авиационных частях брат Сергея, военинженер Александр Мошенский, услышал как-то по радио о его успехах. Встретившись в отпуске, в Харькове, спросил: «Как это тебе удалось?» Сергей, по обыкновению, отшутился: «Да так как-то… Повезло». И ни слова о трудностях во время стрельб в море, ни слова о благодарности большого флотского начальника…