Старшая сестра - Надежда Степановна Толмачева

Проходя мимо росшей у самого края дороги черемухи, которая редко встречается по опушкам уральских лесов, Иринка ухватила ветку, тряхнула. Дождь желто-красных листьев осыпал ее.

— Озорница, — проговорила мать, любуясь дочерью, и улыбнулась. Но улыбка быстро исчезла, и лицо Анны Федотовны омрачилось. Она ускорила шаги, догнала дочь, пошла рядом с нею.

— Вот что, Иринка… скажи… из-за чего ты с Лизой поссорилась перед отъездом?

— Что-то я не помню, мамушка! Мы ведь с сестрицей вообще-то дружественные народы.

— А ты припомни! — сказала Анна Федотовна строго и настойчиво. — Вы еще в своем разговоре черемуху какую-то трясли…

Иринка посмотрела на мать. Та ответила ей выжидательным и долгим взглядом, каким может смотреть только мать и от которого почти невозможно ничего утаить.

— Вспомнила?.. Рассказывай!..

Иринка переняла корзинку с одной руки на другую.

— Я мыла посуду, мамушка, и громко пела песни. Настроение у меня было исключительное!

— Ну, о своих настроениях ты после расскажешь…

— Пела я «Черемуху»…

— Веселая песня — нечего сказать!

— Мамушка, когда у меня настроение хорошее, я могу и похоронный марш весело спеть!

И она шаловливо затянула:

За окном весенняя распутица,

Ночью вы-па-л небольшой моро-з…

Мне недолго добежать до проруби,

Даже не запрятав русых кос…

Мать остановила ее:

— Не виляй! Я спрашиваю: чем ты обидела Елизавету?

— Мамушка!.. Я не виновата. Я даже не нагрубила и полсловечка ей. — Иринка остановилась и повела рукой. — Ей просто песня не понравилась!

— Вот как?!

— Да, вот так. Когда Лиза вошла и услышала, что я пою…

— Ну и что она? — тревожно спросила мать.

— …Она села на стул и…

— Что… «и»?

— …И ничего не сказала.

Анна Федотовна с досадой отвернулась от дочери.

— Разве у тебя что-нибудь выведаешь? Тянешь-тянешь ее, как корову за хвост, а она знай себе — му-у, му-у…

Иринка звонко расхохоталась.

— Му-у, му-у-у! А у меня, мамушка, лучше получается и громче… Даже эхо отвечает.

— Му-у-у! — громко закричала Иринка.

— У-у-у! — повторила глухо и отдаленно лесная чаща.

— Рассказывай дальше…

— Значит, я запела… Лиза молчит, тихонечко вытирает слезы. «Лиза, ты чего же плачешь?» — «В глаз соринка попала — никак не могу вытащить…» Я хотела ей вытащить соринку, а она говорит, что уже выпала. Ну, выпала — и хорошо. Я снова вовсю пою. И вдруг — на тебе! Лиза ка-а-к на меня закричит: «Перестань ты эту глупую песню петь!» Нет, ты подумай только, мамушка! «Перестань!» Как бы не так! — перестану я петь, если меня так грубо обрывают. Я пою снова.

— Как же, разве ты перестанешь, коль тебя об этом просят!

— Вот именно! — горячо подтвердила Иринка. — Пою дальше, Лиза больше не кричит на меня… Ну, я перестала. А Лиза все сидела и куксилась. И чего, не пойму, из-за пустяков обижаться?

Мать ничего не ответила. Она думала-думала: «Что-то сердце мне предсказывает… ноет…»

…Матери не спалось. Стекла окон дребезжали под монотонным осенним дождем. Шумел ветер, раскачивая голые деревья, и черемуха у крыльца царапала ветками стену дома.

Анна Федотовна вышивала по канве полотенце. На одном конце уже красовались буквы «Е. Д.», вышитые мельчайшими синими и красными звездочками.

Электрическая лампочка под старинным эмалированным абажурчиком освещала комнату и одинокую фигуру матери, склонившуюся над полотенцем. Пестрая кошка Муська мурлыкала, свернувшись в мягкий клубок на разостланной по полу белой телячьей шкурке.

Мать отложила рукоделие, подошла к комоду, вынула какой-то сверток. Возвратившись к столу, развернула раскроенное тонкое полотно. На уголке одного отреза осторожно карандашом помечено: «Для Лизы»…

«Наволочки… Надо отдать кому-нибудь, пусть выстрочат, — думает Анна Федотовна, — славно получится узор «виноград».

Хочется к приезду Лизы из института приготовить для нее все необходимое. Мать усмехнулась, что-то вспомнив. Дочь соседей Валя отлично училась в педагогическом институте, а общественница была — другой такой, говорили, среди студентов всего города не сыщешь. Она и в комсомоле — вожаком, и в самодеятельности — заводилой. И вот теперь Валя третий год живет в Соколовке. Как окончила институт, словно переродилась. Мать рассказывает (да еще и хвалится), что девка за хозяйством следит, платья научилась хорошо мастерить. В поселке ее в клуб руководить кружком тянули и лекции читать перед кино просили — ни в какую… Сидит себе украшается, жениха ждет. Видно, у Вали закваска-то на учебу некрепкая была. Пока училась, первой хотелось быть, а потом, как окончила институт, в домашность, в бабье дело ударилась. А может, подумала, что знаний у нее хоть отбавляй и учиться ей уж нечему.

Нет, Анна Федотовна не хотела бы видеть своих дочерей такими. Ширь в жизни человеку дана необъятная, и пользоваться ею надо. Материнское сердце радовалось бы и гордилось за дочерей, если бы они никогда в жизни на достигнутом-то не останавливались. Себя Анна Федотовна и по сей день ругает: успокоилась, окончив курсы. Да, потом надо было и на рабфак поступить, и в институт. Впрочем, время тогда другое было, условия не те, что у нынешней молодежи.

«Нет, семьей мои дочери успеют обзавестись, а вот лишний год поучиться, поработать до замужества — это все равно, что пять после него. Взять хотя бы Лизу. Отец покойный говорил, что у девушки склонности к исследовательской работе, дескать, есть. Значит, развивать в себе их надо. Поживет у меня на готовом, все для нее сделаю и скажу: «Не сиди лишний раз над тряпками с иголкой — читай больше, учись — не отставай от людей».

Анна Федотовна оторвалась от шитья, гордо, по-молодому тряхнула головой: «Хочу, шибко хочу, чтобы дочери не просто подучившимися бабенками по жизни шли, вцепившись в локоть мужа, а наравне с ним, а может, и пошире шагали!»

Мать вздохнула, задумчиво погладила полотно своей широкой с набухшими жилками рукой. И подумала о том, как много переделали ее руки всякой работы: стряпали, стирали, косили, заплетали детские косички. Делали и другое: красили книжные полки в клубе, шили детское белье для открывающихся в поселке яслей, неумело, но старательно выводили белилами лозунги на красных полотнищах. И тем, что руки ее трудились не только для домашнего гнезда, Анна Федотовна в душе, втайне от других, гордилась.

«Времени — полночь, а сон не манит»… Она снова взялась за полотенце. «Нет, не шьется!.. И что это Лизушка расплакалась из-за песни?..»

Ветер усилился. Жалобно зазвенели провода. Мать прислушивалась… Ей показалось, что кто-то постучал в сенную дверь. «Нет… — это черемуха бьется голыми ветками».

Руки опять потянулись к вышивке, и глаза, прищурившись, стали вглядываться в рисунок… Но, вместо рисунка, мерещилось заплаканное лицо дочери. «Лиза, что с тобой?»

2

Софья Захаровна смутилась и молча смотрела на