Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

– Какой толк рассуждать о том, что могло бы быть… – медленно, потухшим голосом сказала Вера. – Ты прав, я не хотела этого брака. И, как только князь начал проявлять… мм… настойчивость, убежала из имения.

– Думаю, это была не настойчивость! – не унимался Михаил. – А настоящие грязные домогательства!

– Назови как хочешь, всё равно это уже не имеет значения. Я примчалась в Москву, нашла маму в тяжкой болезни, месяц не отходила от неё и почти уже всё забыла… Потом мамина смерть, похороны, поминки… помнишь следующий день после похорон? Вы тогда уехали отдавать визит Растолчиным, а я осталась дома одна. И вдруг Егоровна объявляет, что меня хочет видеть его сиятельство князь Тоневицкий! – Вера вздрогнула, плотнее закуталась в шаль, начала ходить по комнате. Михаил молча, внимательно смотрел на неё.

– Князь попросил прощения за всё… И сделал мне предложение. Видит бог, Мишка, я бы отказалась, если бы не дети! Они, видимо, слишком привязались ко мне за эти три года, ведь у них не было матери… Целый месяц – истерики Аннет, тяжёлая болезнь Коли… Ведь доктора всерьёз утверждали, что он умрёт! Ну, скажи сам, скажи, как я могла не вернуться?! Чтобы потом мучиться до конца дней своих из-за того, что на моей совести – смерть мальчика?

– Но ты вовсе не обязана была принимать предложение Тоневицкого! Ты могла бы вернуться на место гувернантки и…

– Миша, Миша! Ведь это – провинция, а не Москва, где никому ни до кого нет дела! Я ещё не успела вернуться домой – а весь уезд уже знал, что гувернантка Тоневицкого убежала от него ночью чуть ли не в одной рубашке! Моей репутации, без всякой моей в том вины, пришёл конец! Мне бы уже не удалось получить ни одного приличного места! А если бы я ещё, как ни в чём не бывало, вернулась в дом князя, все окрестные кумушки принялись бы судачить, что дочь Тоневицкого воспитывает падшая, безнравственная особа! Как бы это сказалось на будущем Аннет?

– Господи, Вера, ты готова думать о чьём угодно будущем, только не о своём собственном! – вспылил Михаил. – Да тебе же всю жизнь было наплевать на любые сплетни!

– Не кричи, разбудишь прислугу, – тихонько сказала Вера. Прикрыв глаза, подумала: нет, не поймёт… Даже Миша не поймёт. Даже он, любимый брат, товарищ по всем детским играм, неподкупный хранитель всех её тайн, не поймёт и не почувствует того, что чувствовала она после страшного дня похорон матери. Жизнь казалась конченой, надежды на счастье – рухнувшими. Она знала, что теперь больше никогда не сможет вернуться к работе гувернантки, не сможет содержать себя сама. Конечно, у Веры были братья, которые никогда не оставили бы её в нищете; в конце концов она без труда смогла бы выйти замуж, желающих всегда было предостаточно, но… но мама была права: для Веры книги были всегда интереснее мужчин. Братья приводили в дом своих друзей, мать знакомила Веру с сыновьями своих подруг, – а ей уже через десять минут разговора с молодым человеком делалось смертельно скучно. Каждое его слово Вера знала наперёд, каждый комплимент уже слышала когда-то. Особенно невыносимо было следовать советам матери и не заговаривать ни о литературе, ни об истории: госпожа Иверзнева была убеждена, что подобные речи из уст девиц отпугивают женихов раз и навсегда. Очень быстро Вера поняла, что так оно и есть. Лишь один человек мог не только без страха выслушивать её рассуждения о прочитанном, но и с удовольствием поддерживать разговор. Человеком этим был корпусный приятель Миши, Никита Закатов.

Была ли она влюблена в Никиту? Вера сотню раз спрашивала себя об этом и ни разу не могла дать ответ. Много лет Закатов входил в дом Иверзневых как в свой собственный, Вера считала его одним из своих братьев и обращалась с ним как с братом, искренне не замечая его пристальных, неотрывных взглядов. Да, права была мама, она всегда была совершеннейшим «синим чулком»… Она ничего не видела и ничего не понимала, увлечённая своими занятиями, книгами, уроками, учениками… Почему Никита ни разу не объяснился с ней? Вера не знала.

Она вышла замуж за князя Тоневицкого, не выдержав даже приличного срока траура по матери. И прямо из церкви уехала с мужем в его имение Бобовины. И поняла, что сделала единственно правильный выбор, когда к ней, едва коляска вкатилась во двор, с крыльца кинулась осунувшаяся, непричёсанная Аннет с полными слёз глазами:

– О-о, mon dieu, мадемуазель Вера! Какое счастье, какое счастье! Вы приехали совсем? Навсегда? Да?! – И детские руки, накрепко схлестнувшиеся на её шее, и горячие всхлипы, и сдавленные требования не уезжать больше никогда-никогда-никогда…

Вера сама не помнила, как взлетела по лестнице на второй этаж в спальню Коли, и страшно исхудавший мальчик приподнялся в подушках ей навстречу:

– Вера Николаевна, вы… вы ведь не уедете больше?

– Никогда, Коля, мальчик мой, никогда!

Так и вышло. Они с мужем успели ещё съездить в Смоленск, в корпус, где учился старший сын Тоневицкого Сергей. Пятнадцатилетний подросток, щёлкнув каблуками, поцеловал Вере руку и, пряча в холодноватых глазах радость, чинно спросил:

– Могу ли я теперь называть вас маменькой, мадемуазель Иверзнева?

– Но, право, надо ли?.. – испугалась Вера.

– Ты обязан это делать, Серж! – отчеканил князь.

Серёжа весело, счастливо улыбнулся, и Вера растерянно улыбнулась ему в ответ. Новоиспечённая княгиня Тоневицкая была всего на восемь лет старше своего пасынка.

А на следующий день началась Крымская война. Князь Тоневицкий счёл невозможным отсиживаться в имении, когда все патриоты России должны стать в ряды солдат, и отбыл в действующую армию, бросив дела на старосту и молодую супругу. Он вернулся полтора года спустя: больной, жёлтый от лихорадки, с плохо затянувшейся раной в боку, которая на тряских смоленских дорогах не замедлила открыться снова.

– Как вы могли, Станислав Георгиевич, как вы могли!.. – Вера изумлялась собственным слезам и отчаянию, охватившему её при виде этого человека, которого она никогда не любила, но так отчаянно боялась теперь потерять. – Как можно было покинуть госпиталь, какое легкомыслие… Пускаться в дальний путь, не долечившись, не дав ране зажить… Боже, я уже послала в уезд за врачом, надеюсь…

– Пустое, Верочка, я умираю, – спокойно заметил князь. Его жёсткие, крупные черты уже заметно заострились. – И я ни о чём не жалею. Досадно, конечно, было так бездарно проиграть эту кампанию… Ну, тут русские сами виноваты. И покойным государем было наделано немало ошибок. На смертном одре я имею право это сказать. И не стоит плакать. Ты остаёшься моей вдовой, и Стрелецкое, и Гнатово, и дом в Петербурге, и дом в Смоленске – всё остаётся тебе. Насчёт приданого Аннет я уже отдал распоряжения. Сергею, как старшему сыну, остаются Бобовины, о Коле подумай сама. Лучше всего выделить ему Загорихино, там, правда, сплошная чересполосица с болотом, – но лес выше всяких похвал! Если он разумно распорядится всем этим…

– Станислав Георгиевич, умоляю, пожалейте меня! Ещё рано давать все эти распоряжения! Доктор прибудет утром…

– …когда я уже буду на столе. Верочка, это ведь не первая война в моей жизни и не первая рана. Господь и так был слишком любезен, позволив мне добраться до дома и увидеть напоследок тебя и детей. Я знаю, ты сделаешь из них достойных людей. Если будет совсем тяжело – обращайся к соседу, Андрею Команскому. Он мой старый друг и не оставит тебя. Последняя моя просьба к тебе: не торопись снова выходить замуж, пока не выдашь Аннет. Ей, может быть, тяжело… тяжело иметь другого отца. Венчайся с другим, только если Аннет сама будет этого желать.