Женись на мне - Ирина Степановская

– Знаешь что? Куда ты сейчас пойдешь? Уходить нужно с рассветом. Когда откроют метро. Причем садиться не на нашей станции. Ты лучше помойся сейчас, потом поешь. Поспи. А в пять часов я тебя разбужу.

Он с сомнением посмотрел на нее, но ее голос, казалось, его успокоил. Мать встала и пошла снова готовить ему ванну. Пока он мылся, она складывала ему в кухне сумку. В комнате было тихо. Она еще слышала, как он, выйдя из ванной, ходил возле своего стола, зачем-то открывал ящики. Потом затих. Она думала, он уснул. Но когда вышла из кухни, увидела, что он сидит, рассматривая свои рисунки – копии, эскизы, то, что когда-то подавал на какие-то конкурсы, и столько печали и беспомощности было во всей его фигуре, в посадке головы, что она поняла: ее умный мальчик не может и сам поверить в ту ерунду, которую тут ей наговорил. Он говорил в утешение, чтобы она надеялась и с этим жила. Она подошла и обняла его. Сложила рисунки в папку. Придвинула подушку ему, уложила. Накрыла одеялом и сама легла рядом с ним. Он вдруг заснул. Очень быстро, как маленький. Она почувствовала, как расслабилось его тело, как вдруг мелко дрогнула нога – у него с самого раннего детства часто дрожали во сне ноги, и одна рука вдруг потянулась вверх и инстинктивно натянула на голову одеяло. Мать поднялась и с похолодевшим сердцем посмотрела на сына. Она смотрела и представляла себе казарму, и много-много других, чужих и сильных тел, которые тянутся к лежачему телу ее сына, и как он защищается от множества этих чужих рук и ног, и как эти чужие и враждебные тела, ноги, головы и руки кромсают и калечат скрюченное под эфемерной тканевой защитой тело ее родного мальчика… И серая толстая грубая ткань вдруг начинает пропитываться темными, тяжелыми пятнами и сжиматься в крошащийся комок, и разрушаться, и превращаться в прах…

Мать встала так быстро, как могла, чтобы не разбудить Сережу. Прошла снова в кухню. Как спасти сына? Что может быть для него впереди? Сначала трибунал, а потом тюрьма. Он не виноват и не мог убить просто так. Но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости. И спасенья нет.

Она заплакала от бессилия. Где же ты, бог? Где справедливость? Жить без него? А зачем?

Жить без него… Эта мысль показалась ей чудовищно глупой в своей нелепости. Она не будет жить без него! Солнце, воздух, весь мир для нее существует только вместе с Сережей, в преломлении его жизни и неотделимо от ее собственной.

Колоколом в голове бились страшные слова. «Ты его балуешь! Ты его кутаешь! Он как девчонка! Нежизнеспособный! Дурак! Ничего не умеет! Не может драться, прячется за твою юбку, не хочет даже постоять за себя!» Ольга Петровна вспомнила, как однажды, когда ее бывший муж, Сережин отец, захотел за что-то проучить сына ремнем, она позвонила в милицию. И сказала ему: «Если ты не принимаешь его и меня такими, какие мы есть, – уходи!» Он ушел, не сразу, еще некоторое время помучив их. Но когда ушел, им стало значительно легче и веселее. Хотя иногда было голодно. Но тетка, та самая тетка, к которой они собирались бежать, поддерживала их. Подкармливала овощами со своего огорода, лесной малиной, когда вареньями, а были праздники – и мяском. Мать была счастлива. Она твердо верила, что сын станет художником. Добьется успеха. Она старалась. Она подрабатывала, как только могла. Даже уборщицей работала еще в собственной библиотеке. Зарабатывала мальчику на уроки живописи. Он тоже старался. Но вот теперь…

Нужны были деньги. И много денег. Где взять? Ольга Петровна вдруг растерялась. Деньги нужны сразу и сейчас. Без них даже думать нечего о спасении. Они нежизнеспособны. И он, и она. Однако у них есть и достоинство. Разве достоинство могут иметь только те, у кого есть деньги? Но как тогда защищаться тем, у кого денег нет?

Ее мальчик убил. И его убьют. Зачем без него ее жизнь?

Она снова прошла в комнату. Посмотрела. Сын так и спал, закутав голову одеялом. Она достала из шкафа старую сумку, а из нее – обручальное кольцо и материны завещательные серьги. Положила на стол. Достала все деньги, какие были, написала записку. «Прошу винить только меня». Закрыла все форточки и открыла газ. Прилегла на постель и обняла сына. Сначала не пахло. Она опять заплакала. Потом стало так, будто в комнате разбилось тухлое яйцо. Сын завозился, закашлялся. Она осторожно стянула с его головы одеяло, погладила по спине…

Она не помнила, чтобы слышала, как кто-то одним ударом ноги выбил их старую дверь. Стопор цепочки вылетел из своего гнезда, будто на веревочке старый, неразорвавшийся снаряд.

Когда она очнулась, в квартире еще стоял отвратительный запах, но форточки были открыты, и было холодно. Папка с рисунками лежала в углу на полу, у стола сидел незнакомый майор, а у стены стоял ее сын, уже одетый, а рядом с ним конвоем – двое солдат.

– Кто это вас надоумил – газ открывать? – сказал ей майор, увидев, что она приходит в себя. – А еще, надо думать, разумная женщина! А если бы на лестничную площадку вышел кто-нибудь покурить?

– У меня не было другого выхода, – просипела она.

– Ну уж, не было выхода! Из-за какой-то царапины натворить столько дел.

– Из-за какой царапины?

– А вот не надо было бегать, вытаращив глаза! – перевел тут грозный взгляд майор на Сережу. – Перепугал тут все отделение. Тот-то парень, в которого он стрелял, – снова обратился майор к Ольге Петровне, – конечно, тоже не сахар, но ваш-то каков?

– Каков? – Она уже сидела на постели, свесив ноги и раcкачиваясь, как деревянный божок. Майор не понял, со зла она говорит или от беспомощности. У Ольги Петровны раскалывалась голова, и она боялась посмотреть на сына. Мало того, что она хотела его убить, теперь ему все равно грозит трибунал. Хорошо же она поступила, собственная мать…

– Пусть вот сам и расскажет, каков! – Майор был блондинист, краснощек и с виду, а не по должности, добродушен, несмотря на молнии, мечущиеся из-под бровей. И только прямая челка его свирепо топорщилась, придавая ему воинственный вид. – Никому ничего не сказал. Самовольно ушел с поста, заявился в казарму и стал палить! Дружку своему, такому же… – майор замялся, – …на букву «м», со всей своей дури прострелил щеку. Повезло, можно сказать, и тому дураку, и этому. Тот со страху грохнулся в обморок, а этот не нашел ничего лучшего, как пуститься в бега.

Сережа сказал от стены:

– Мама, значит, я не убил!

– Собирайся давай! – сдвинул брови майор. – Жертву твоей глупости я отправил в госпиталь, через два дня будет здоров. А ты до утра должен вернуться в часть. Постараемся замять дело.

– Собирайся, сыночек! – Мать встала, но боялась двинуться к сыну. – Прости, сыночек, это помрачение нашло на меня. Не знала, что делать… Думала, лучше вместе, а вот… Хоть бы обошлось!

– У тебя пять минут! – поморщился майор в сторону Сережи. Ольга Петровна сунула ему деньги, и он так же морщась, не стал противиться, даже чуть подвинувшись, чтобы ей удобнее было положить их ему в карман.

Она еще успела, прежде чем за ними закрылась сломанная входная дверь, угостить солдатиков яблоками, перецеловать сына в щеки, шею, руки, затылок и умоляюще спросить у майора: