Женись на мне - Ирина Степановская

– Что ж теперь ему будет? Как мне узнать?

– Подъезжайте к концу недели. Там будет видно, – сказал майор.

К концу недели сына в этой части уже не было, а через месяц от него пришло первое письмо. Из горячей точки.

За то время, что он служил, «Красные рыбы» побывали на разных выставках – во Франции, Испании, Петербурге и в Белоруссии и, завершив турне, вернулись в Москву. Ольга Петровна, как только узнала, снова пришла посидеть на знакомой банкетке.

– Как дела? – поинтересовалась все та же дежурная.

– Осталось сорок пять дней, – постучала по дереву Ольга Петровна.

– Господи, дай-то бог! – перекрестилась знакомая.

Сразу после того как Сергей написал, что демобилизуется в срок, Ольга Петровна начала строить планы. Она носила его картины, показывала специалистам. Те отзывались о них положительно. Она экономила каждую копейку, мечтала, что будет откармливать его лучшими продуктами, отпаивать соками. Осень снова билась в окно дождями, пожелтевшие листья изредка золотило солнце – мать ждала. Она не теряла времени даром. Она обивала начальственные пороги, она выясняла положенные льготы, она даже добилась, чтобы одну Сережину картину вывесили в выставочном зале на Кузнецком мосту.

Телеграмма пришла поздно вечером. «Едем с Катей. Встречай». И она понеслась на вокзал. Но сына не встретила. То есть не увидела. Это он вместе с Катей увидел ее и подошел к ней. Ольга Петровна его обняла и запаха родного не узнала. Сережа стал по-другому ходить, сильно вырос, раздался в плечах, загорел, закурил и через каждые два слова стал ругаться матом.

«Хорошо я сделала, что заранее ему одежду новую не купила», – подумала потихоньку Ольга Петровна.

Катя была хорошенькой, стройненькой девушкой, на которой сын собирался жениться. Когда после ужина мать захотела ей показать Сережины картины, Катя зевнула, а сын недовольно сказал:

– Будет тебе, мать, смотреть на всякие глупости, делом пора заниматься!

И мать онемела. Нет, она пыталась, конечно, и улыбаться, и разговаривать, но сама почувствовала, что это у нее получается через силу.

– Давайте спать! – Ольга Петровна постелила себе в кухне.

– Что это мама у тебя нерадостная какая-то, – в комнате на постели прошептала Сереже будущая невестка. – Нам будет с ней трудно ужиться. Придется съемную квартиру искать.

Устроился на работу Сережа водителем в банк. Стал возить какого-то высокого банковского начальника. Невестка была довольна. И все говорили кругом:

– Приличные деньги! Как повезло!

Он больше не делал попыток начать учиться. О Суриковском училище и разговоров не возникало.

– Надо думать о будущем. У Сережи талант… – пыталась поговорить с сыном и невесткой мать.

– Пора уже перестать быть нежизнеспособным, – закуривая, басом ответил Сережа.

– Если бы вы были там, где был он, – дополнила невестка, – вам эти глупые картинки тоже не полезли бы в голову.

Однажды вечером она собрала все рисунки и с молчаливого Сережиного согласия вынесла их на помойку.

– Ты что делаешь? – закричала на нее мать.

– А чего? В комнате и так места мало, – не смутившись, объяснила Катерина.

Следующий день как раз выдался на среду. Мать с утра съездила на вокзал и купила себе билет. К тетке, в деревню. Вернулась домой, собрала свою сумку. Ту самую, которую когда-то собирала Сереже. Дома никого не было, до отхода поезда оставалось еще несколько часов. Ольга Петровна вспомнила, что среда в Пушкинском музее – день бесплатных посещений.

«Красные рыбы» висели на месте. По странной случайности, в зале не было ни одного посетителя. Ольга Петровна огляделась и села.

– Что с вами? Вернулся сынок? – участливо спросила все та же дежурная, увидев ее лицо.

– Да. Все в порядке, – глухо ответила мать и, бросив прощальный взгляд на картину, вышла из зала.

2000–2012 годы

Этот кусок пляжа был хорошо виден только с мола. Фактически он был под него запрятан. Другое такое неудобное место для купания и принятия солнечных ванн было трудно придумать. Однако они всегда были здесь. Муж, жена и ребенок. Семейная пара и сын. Сын – инвалид детства.

Уродец.

Во всем мире такие дети считаются полноправными членами общества. Они называются слабовидящими, слабослышащими или с ограниченными возможностями передвижения. Этот ребенок собрал в себе все эти признаки. Он плохо видел, не слышал и почти не мог самостоятельно передвигаться. Определить на вид, сколько ему лет, было нельзя. Полное непонимание мира, в который он зачем-то попал, и бессмысленная улыбка открытого рта всегда присутствовали на его безумном лице. Детское его тельце было причудливо деформировано, тонкие ручки и ножки находились в непрерывном неправильном движении. Суставы были странно вывернуты в разные стороны, что, однако, все-таки позволяло ребенку самостоятельно ползать, а иногда вставать на ноги и странно ходить, дергаясь и извиваясь всем телом, придерживаясь руками за теплые, нагретые солнцем плиты причала.

Женщину звали Татьяна. Она была полноватой и рослой шатенкой. Ко всему миру – к морю, к солнцу, к мужу, к ребенку – она всегда повертывалась спиной. В какой бы час дня они ни появлялись на пляже, она всегда ложилась чуть в стороне на живот и располагалась так, чтобы никого не видеть. Возле себя она аккуратно раскладывала пачку сигарет, бутылку пива, газеты и романы, которые читала во множестве. Какое-то время она лежала, закрыв глаза, подставив спину солнцу, потом погружалась в чтение, и никакая сила не могла вытащить ее из выдуманного мира на свет божий. Фруктами, полотенцами, кремами для загара, а также ребенком заведовал муж. Он выглядел молодо, не более тридцати. С утра до вечера, во всяком случае, в то время, когда они были на пляже, он играл с мальчиком, купал его, вытирал, кормил с ложечки, протирал ему глазки, затыкал ваткой уши, чтобы не попадала морская вода, в общем, как сложилось впечатление у наблюдающих, матерью в этой семье, без сомнения, был он. Звали его Сергей.

Наблюдающих было двое. Может быть, что вполне вероятно, эту тройку видели и другие любители укромных уголков, но большинству людей было неприятно зрелище этой семьи. Люди, приехавшие на юг отдыхать, не любили огорчать себя неприятными эмоциями. Они, как правило, торопясь, проходили. Редкие прохожие не опускали глаза. А эти двое тайком, чтоб никто не заметил, жадно наблюдали за тройкой.

Ребенок совсем не боялся моря. Привыкший к доброте своего замкнутого мирка, он не понимал, что от моря может исходить опасность. На плохо гнущихся ногах он ковылял к воде и, добравшись до теплых волн, беспорядочно колотил по ним руками и ногами. Волны подхватывали его легкое тело и, подбрасывая, качали его, выносили на берег, а затем, отходя, с шумом, плеском, вместе с галькой и ракушками, обрывками зеленых водорослей несли назад в глубину. Ребенок смеялся. Отец находился то возле него, то на берегу. Но в общем, там было мелко. Когда подходило время, отец выхватывал сына из волн, растирал и усаживал возле себя. Ребенок не мог играть. Его блуждающий взгляд не останавливался ни на корабликах, ни на машинках, что были в руках у других детей. Он не слышал рассказов, как не слышал шума прибоя и голоса матери. Ведь он не мог слышать, и никакой звук не отвлекал его сознание посторонними признаками внешнего мира. Также он равнодушно наблюдал, как отец складывает для него пирамидки из камней. Однообразные действия рук отца его утомляли, он начинал зевать и вскоре засыпал. Большая голова его, как на ниточке, быстро падала на грудь, и наблюдающим казалось, что, не подхвати сейчас кто-нибудь ребенка, он упадет, стукнувшись о камни, и, когда его поднимут, безумное лицо его будет в крови. Но отец всегда успевал подхватить ребенка. Он укладывал дитя на резиновый надувной матрац, прикрывал полотенцем и усаживался настороже рядом. Ребенок спал долго, а отец все сидел неподвижно возле него и смотрел в море.