Барбарелла, или Флорентийская история - Салма Кальк

— Но вы же не поверите, если я расскажу, что знать не знал о той подделке? Я думаю, это затеяла Анжелика.

— Госпожа Райт? — уточнила Элоиза.

— Да, она. Не знаю, что было у неё на уме. Вроде бы, она не была бедной, наоборот, у неё какие-то очень обеспеченные добропорядочные английские родители. Я подозреваю, что для неё это была скорее опасная игра, чем жёсткая необходимость. Вообще студенты постоянно копируют какие-нибудь наши картины. Им положено, они учатся. Может быть, она, то есть Анжелика, нашла среди них талантливого, и он сделал копию лучше, чем они делают обычно?

— Видел я ту копию, нет там никакого таланта, — проворчал Варфоломей. — А что было дальше?

— А дальше, я думаю, она заменила подлинник подделкой и скрылась вместе с тем подлинником. Только когда это поняли, уже было поздно. Вообще в Англии в частной коллекции есть второй портрет этой девушки, Джиневры Донати. Той же руки. Их заказали два — для её родительского дома и для дома мужа. Можно сравнить.

— Кстати, поузнавать бы, не продавали ли такую картину неправедными путями, — заметил Себастьен и усмехнулся: — Как вы думаете, коллеги, если я навещу в тюрьме господина ди Мариано, он расскажет мне что-нибудь?

— Ты же умеешь говорить с ним так, что он ничего от тебя не скрывает, — проворчал Варфоломей.

— Но у меня больше не будет возможности что-либо сломать, — ответил Себастьен извиняющимся тоном. — Только сила убеждения. Вот вы, господин Кристофори, не знакомы случайно с господином ди Мариано?

— Нет, не слышал о таком, — покачал тот головой.

— Что может, конечно, служить косвенным подтверждением того, что вы — человек честный, — Себастьен усмехнулся. — Помнится, госпожа Эмма и то как-то вышла на него, а она была совсем не местная. Ладно, подумаем. Скажите, а почему вдруг выяснять про подделку принялись только сейчас, если госпожа Анжелика пропала почти год назад?

— Да глупость там вышла, — сказал Кристофори. — Патрицио — ну, наш главный хранитель — потихоньку знакомился с фондами и с документацией. А там, в кабинете, целый ящик всякой писанины ещё от господина Казолари остался. Я ничего не хочу сказать, эта писанина очень интересная, и вообще её прочитать нужно, если ты хочешь быть годным хранителем, а не как Анжелика. Но у нового сотрудника руки туда дошли далеко не сразу. А записка о том, что Джиневру могли заменить подделкой, лежала как раз где-то там.

— А почему госпожа Анжелика не была годным хранителем? — вкрадчиво спросил Себастьяно.

— А потому, что ей на самом деле не было никакого дела ни до Донати, ни до музея. Я вообще не понимаю, зачем она пришла к нам работать. Она всё знала и умела, да, но ей это не было интересно ни капельки. И она прятала своё отсутствие интереса за придирками и требованиями. Ну да, она хорошо знала правила, а у нас некоторые вещи сложились исторически, и всегда так, а не иначе. И ей даже пытались про них объяснять. Ну, традиции. Не она придумала, не ей и ломать. А она говорила — всё теперь будет по-другому. И работать нужно лучше, и экспозицию менять. И если с первым ещё люди были согласны, ну, почти все, то со вторым — не особенно. Если человек придёт посмотреть на тот же кубок Алессандро Медичи, и не найдёт его на месте, то может спросить, куда его переставили, а может уже и не спрашивать. Просто больше не придёт, и всё. Ну и много было такого. Вон её, — эксперт кивнул на портрет Барбареллы — всё хотела перевесить в другую залу, а куда в другую залу, если это гостиная самых старших Донати и там уже висит Лоренца!

— Кто это — Лоренца? — не сообразила Элоиза. — И почему она висит?

— Супруга Пьетро Сильного, — сообщил Кристофори. — А Барбарелла, надо понимать, любовница. Хоть она и была сильно раньше, а к тому моменту, как Пьетро женился, вообще богу душу отдала, и в жизни они никогда с Лоренцей не встречались. Лоренца пережила, что Пьетро притащил на виллу портрет, да и не только Барбареллы, там и другие есть. А вот висеть с ней рядом…

— Не хочет? — осторожно спросила Элоиза.

— Ну а вы бы, положим, захотели, если бы ваш богоданный супруг приволок кучу портретов своих, так сказать, бывших, и не просто развесил по дому, а вот прямо рядом с вами?

Элоиза посмотрела на Марни, и они оба рассмеялись.

— В таком контексте я прямо рада, что у меня нет того богоданного супруга, — сообщила она. — Но полагаю, что на, так сказать, портретной стадии мне было бы уже всё равно, с кем рядом… висеть. Кстати, а как госпожа Лоренца проявляет своё недовольство? Падает?

— Нет, только качается, — пробурчал Кристофори. — Не падала ни разу, очень качественно повешена.

— А кто-то другой падал? — продолжала расспрашивать Элоиза.

— Да, бывало, — кивнул эксперт. — Обычно они не так много могут, разве что упасть.

Звук падения крупного предмета показался в тишине страшным грохотом. Они обернулись на позабытую было Барбареллу — портрет лежал на полу, а подставка ещё покачивалась.

Мауро Кристофори резко побледнел, подскочил со стула и стремительно выбежал наружу.

* * *

Конечно же, они устремились следом, все трое. Но далеко бежать не пришлось — он стоял в коридоре возле входа в крыло реставраторов, был смертельно бледен и хрипел, как будто не мог толком вдохнуть. Рядом стояли и с опаской на него глядели двое сотрудников службы безопасности. Марни оглядел всё это, достал телефон и вызвал Бруно.

Элоиза осторожно приблизилась.

— Господин Кристофори, вы можете говорить? Что с вами?

То есть она видела, что у него явные дыхательные проблемы, но не могла понять, чем они вызваны.

Впрочем, Бруно появился очень скоро.

— О, бронхоспазм. У вас есть ингалятор? — флорентиец кивнул, и врач продолжал осмотр. — Он с собой? Сможете достать?

Ингалятор нашёлся в рюкзаке с ноутбуком и документами. Его применили, затем Марни поинтересовался:

— Скажи, насколько это серьёзно?

— Может быть сколько угодно серьёзно, — пожал плечами Бруно. — Сейчас доставим к нам, кое-что поставим ему, дальше будет видно. И я надеюсь, этот достойный господин расскажет нам, на что у него такая бурная реакция.

— Кто вы? — Мауро Кристофори всё ещё смотрел на мир с ужасом.

— Здешний врач, — пожал плечами Бруно. — Идти можете? Тогда пойдёмте. Монсеньор, отец Варфоломей, я позвоню.

— Да уж, пожалуйста, будь добр, — кивнул Варфоломей.

Бруно увёл их незадачливого гостя, а они вернулись в конференц-зал.

Барбарелла по-прежнему лежала на полу, и Элоиза могла бы поклясться, что не сдвинулась ни на сантиметр. Отец Варфоломей подошёл, поднял её с пола и поставил на место.

— Сударыня, если вы будете падать с такой невероятной частотой, никто не даст гарантии, что ваш красочный слой не растрескается совсем и не рассыплется в прах. И что тогда от вас останется? Уже никому не будет важно, подлинник вы или подделка, или ещё какое дьявольское орудие. Вас отнесут в самый дальний запасник, ведь просто выбросить экспонат такого возраста нельзя, и вы там останетесь, пока ваш холст не сгниёт, потому что я дам заключение — реставрации не подлежит. И вы будете там стоять, в темноте и в тишине, а может быть — в сырости и плесени, не знаю. И окончите свои дни тихо и бесславно. Или через сто лет какой-нибудь неслух случайно найдёт вас, изъеденную плесенью и как бы не мышами, не разберётся сразу, что это вообще такое, и распорядится — списать к чёртовой матери. Надо вам это? Вот постойте тут и подумайте! Пока вы ещё являетесь экспонатом приличным и одним из лучших в коллекции! — священник произнёс это единым духом, затем сел и выдохнул. — Знаешь, Себастьяно, мне и в страшном сне бы никогда не приснилось, что экспонаты — экспонаты! — будут мотать мне нервы и навязывать свою волю. Я всю свою жизнь боролся со следами неотвратимого времени и с последствиями человеческого варварства и невежества, но я и вообразить не мог, что мне придётся бороться с картиной! Скажи, где и в чём я, по-твоему, согрешил? Не пора ли мне на покой?