Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

– Да, – сухо подтвердил Ионатан.

К вечеру они добрались до знакомого селения. Раненого внесли в дом Амрама и положили на скамью. Бина принесла чистой воды и начала обмывать рану. От сознания, что он жив и что не надо дальше брести по нескончаемо длинной дороге, Эфраим почувствовал некоторое облегчение. Он старался показать свою силу воли и потому улыбался и много говорил.

– Бина, теперь тебе придется ухаживать сразу за двумя ранеными, – выпалил он некстати.

Бина словно невзначай приложила влажную тряпку к губам Эфраима, и конец его фразы прозвучал невнятно. Тем не менее на лицах Амрама и Хадас появилось удивление.

– Бредит, бедняга, – сказала им Бина, вставая с колен.

Лицо ее чуть заалело. Эфраим и сам понял, что сболтнул лишнее. У него все сильнее кружилась голова, потом к горлу подкатила тошнота. Он вздохнул и провалился в благодатное беспамятство.

«Да, – думал Ионатан, бессильно привалившись к стене дома, – язык наш – враг наш. Сказанное лишним вполне может довести до беды. Хотя по закону и положено проявлять заботу о пленных, но ведь я не взял этого римлянина в плен. Впрочем, какой плен? Его неминуемо бы убили».

– Пора идти, – сказал Ицхак.

Ионатан встал, подумал, глядя на Ицхака: «Обратил он внимание на странные слова Эфраима или нет? Этого человека стоит опасаться. Он неровен и порой необоснованно жесток».

Втроем они вышли из дома. Уже наступила ночь. Темная, теплая и безветренная. Ицхак пошел вперед. Громко хрустнула сухая ветка под его ногой. Ионатан взял руку Бины в свою. Ладонь была удивительно холодна. Он взглянул в темные глаза девушки и внезапно почувствовал странное беспокойство. Пытаясь понять причину своего чувства, он вглядывался в глубокие глаза. Они были чисты и прекрасны, как всегда, и все же в них было что-то новое, пока им не разгаданное.

– Ионатан, пора, – раздался из темноты голос Ицхака.

Ионатан поцеловал теплые губы Бины. Они чуть шевельнулись в ответ. Он с усилием разжал свою ладонь, выпустив руку девушки. Повернулся и, словно опасаясь, что не сможет уйти, пошел не оглядываясь.

Солнце садилось. Его лучи почти не пробивались сквозь низкие свинцовые тучи, тяжело, но неотвратимо надвигающиеся с северо-запада. С обреченно поникшими листьями застыли деревья. В загустевшем воздухе было тяжко дышать.

Бина шла быстрым шагом по петляющей дорожке сквозь заросли, огибая кусты. Весь день ей было беспокойно. Занятая домашними делами, она не могла обдумать причину своей тревоги. Но чем ближе приближался закат, тем тревожней становилось у девушки на душе, словно она не завершила какое-то важное дело.

«Я должна с ним попрощаться», – решила она наконец и, оставив приготовление масла, схватила кувшин и стремительно направилась за водой, не слыша удивленных призывов матери, звавшей ее.

В землянке никого не было. Бина почувствовала острое сожаление. Она опустилась на подстилку из сухой травы, на которой столько дней провел раненый. Пахло землей, лежалым сеном, запекшейся кровью, и вдруг сквозь все эти привычные запахи она уловила запах мужского тела, кожи и пота. Запах солдата и римского лагеря. Она непроизвольно содрогнулась.

Тонкими трепещущими ноздрями она ловила этот запах, который то наплывал, то вдруг растворялся в других запахах землянки, то вновь пробивался, необъяснимо волнуя. Ей вспоминались светлые глаза римлянина. Его лицо с твердыми чертами. Ямочка на подбородке, к которой ей всегда хотелось прикоснуться.

– Что со мной? – прошептала Бина, но она явно сама с собой лукавила, так как знала слова ответа, но не хотела их знать.

Уже пять лет, как она была обручена с Ионатаном. Все эти пять лет она была уверена, что любит юношу. И только теперь Бина осознала, что чувство к мужчине может быть и иным.

Вся душа ее наполнилась чувствами противоречивыми. Желанием увидеть Валерия вновь и пониманием преступности этого желания. Любовью, нежностью, сомнениями, признанием своей виновности.

Отдавшись своим нелегким мыслям, Бина опустила руку и водила по подстилке из сухой травы, на которой еще недавно лежал Валерий, которая, казалось, еще хранила теплоту его тела. Неожиданно рука наткнулась на что-то твердое и гладкое. Бина извлекла из-под травы овальный предмет. Круглое детское личико, трогательно беззащитное, смотрело на Бину с геммы из молочно-голубого халцедона. Спрятав гемму, Бина поспешила домой.

Тишина вечера кончилась внезапно. Сверкнула молния, загремел гром. Пронесся такой сильный порыв ветра, как будто его долго где-то прятали, но теперь он вырвался из плена и спешит наверстать упущенное, яростно ломая ветви деревьев, бешено крутя в похолодевшем воздухе сухие листья и мусор, наполняя округу глухим шорохом. Дождь начался, как всегда, сразу, словно на небесах перевернули огромное ведро.

Эти же холодные струи били Валерия, бредущего на запад, к морю. Ноябрьская ночь была темна необыкновенно. Он шел, вытянув вперед руки, отталкиваясь от кустов и деревьев, ощущая под пальцами то мокрые жесткие осенние листья, то острые, словно каменные, колючки. С трудом, увязая в размокшем песке, взбирался на холмы, не удержавшись, скатывался с них вместе с потоками воды вниз, в овраги.

И долго лежал в воде, приходя в себя, чувствуя жгучую боль в ранах. Отлежавшись, вставал и вновь шел вперед. От слабости его шатало. Валерий то замерзал и начинал дрожать всем телом, громко стуча зубами, то покрывался жаркой испариной.

Сначала в его сердце еще находили место страхи. Страх потерять направление. Или наткнуться на иудеев. Но постепенно он терял силы и вместе с ними и чувство страха. У него осталась лишь одна цель – идти, и он брел, брел нескончаемо долго, сквозь нескончаемо долгую ночь. Он шел и молился, вновь давая обеты. Неожиданный окрик часового лишил его последних сил. Он сказал:

– Я Валерий Венуст, префект, – и упал лицом вперед, на размокшую влажную почву, ощутив мгновенное острое счастье от прикосновения холодной земли к своей горящей от жара коже и от сознания, что он выполнил то, что должен был, дошел до своих и что теперь он может позволить себе отдохнуть. С этой мыслью Валерий потерял сознание.

Пришел в себя Валерий в операционной легионного госпиталя. Молодой здоровый рыжий архиатр[26], держа в сильной руке небольшую железную лопатку устрашающего вида, исследовал его раны.

– А, очнулся, – без удивления сказал архиатр и добавил с интересом: – Кто это заботился о вас, офицер? Раны вполне чистые.

У Валерия от боли непроизвольно дернулась щека.

– Ну ты, живодер, поосторожней, если раны в порядке, чего в них копаться, – хрипло проговорил он, испытывая, как и все люди, не связанные с медициной, томительно удручающие ощущения при виде хирургических инструментов – всех этих бронзовых изогнутых щипцов, крючков для удаления наконечников стрел, острых скальпелей непонятного назначения, таинственных мазей и эликсиров в керамических сосудах, расставленных по сторонам комнаты.