Знак Лукавого - Борис Иванов

– Да, есть, – нехотя ответил я.

– Знак? – спросил он. – Беспокоит?

Я на несколько мгновений задумался о том, как ответить ему. Интересно: там, в нереальном мире сна, мне совершенно нереальным казалось все то, что приключилось со мною в эти последние двое суток. Мне стало ясно, что ни Яша Шуйский, ни кто другой моему рассказу просто не поверит. Да я и сам как-то не очень верил теперь самому себе. И я принялся говорить какими-то обиняками, недомолвками, намеками… Я не помню точно, что я говорил тогда.

– Тебе трудно придется… – глухо проговорил Яшин голос в трубке. – И я теперь ничем не смогу тебе помочь. Постарайся… постарайся найти книги. Хотя бы ту, из которой мы взяли твой Знак. Я… Я, черт возьми, всю библиотеку спустил… По дешевке. Когда стал пить… – Он с трудом связывал слова.

Я помолчал чуть-чуть:

– Я давно хотел у тебя спросить. Давно хотел узнать, что с тобой случилось… Почему ты в последние годы слетел с катушек… И вообще…

Яков помолчал немного. Потом горьким каким-то голосом, в котором сквозила полнейшая безнадежность, стал как-то коряво объяснять мне:

– Это – от слишком большого знания, Сергей. Оттого, что начинаешь понимать, что живешь совсем не в том мире, в котором ты думал, что живешь. И оттого, что на самом деле все очень страшно устроено вокруг нас. И в нас самих. И оттого, что рано или поздно понимаешь, что ничего, ничего изменить нельзя.

– О чем это ты? – не понял я. – Изменить… Что ты хотел изменить? И потом… – те, кто тебя… Кто сделал с тобой это!..

Тут я понял, что говорю нелепость. Да и сам наш разговор нелеп. Невозможен. Но у стихии сна свои законы. Я не мог остановиться и продолжал говорить дальше:

– Те, кто сделал с тобой это – они пришли к тебе отсюда! Или из Темного Мира? А?

Но теперь я уже не слышал никакого ответа. Трубка даже не шуршала обычным телефонным шорохом. Она молчала глухим молчанием мертвого телефонного аппарата. Словно этот черный эбонитовый ящичек никогда и не подключали к розетке телефонной сети. Я молча повертел трубку в руках и, кажется – тут воспоминания об этом сне становятся клочковатыми и обрывочными, – положил ее на рычаг.

Из этих сумбурных клочьев сновидения и пунктирной нити воспоминаний у меня в голове осталось мало чего конкретного. Разве что воспоминания о странном шуме, который все больше и больше досаждал мне еще во время тех, призрачных, телефонных разговоров. Может быть, в моем дремлющем сознании так трансформировались скрип тележных колес, потрескивание плетеного кузова, разговоры и перекличка наших стражей…

И пока мое внимание все больше и больше отвлекали призрачные звуки этого странного оркестра, мне снилось, что я брожу по нашему с Ромкой дому. Тому дому, каким он был, когда я его покинул. И одновременно по тому, каким он был в ту пору, когда живы были еще наши родители. Странно: обычная двухкомнатная квартира в том сне превратилась в целый лабиринт комнат и коридоров. И каждое из этих бесчисленных помещений было когда-то мне хорошо знакомо, обжито и уютно.

Но сейчас что-то случилось со всем этим. Словно кто-то чужой поселился в этих стенах. Чужой и враждебный. Все вокруг как-то сразу постарело и обветшало. Даже фотографии родителей в простенке между окнами пожелтели и висели криво. На ставших облезлыми и ободранными обоях появились потеки. Кто-то небрежно, скотчем, прилепил на эти лохмотья какие-то картинки с жуткими сюжетами. Некоторые походили на неумелые подражания Босху или кому-то вроде него. Некоторые вообще ни на что не походили. И странное чувство владело мной – чувство навалившейся на меня осени. Она была там, за окнами, и ее дыхание царило во всем доме. Осень всегда была связана у меня с чувством прощания. С чем или с кем, не всегда было понятно мне, но чувство это было всегда очень острым.

Все изменилось в доме. Изменилось к худшему. На стенах появились знаки и надписи. Непонятные иероглифы. Чем они были написаны? Одни – вроде смолой и пеплом, другие – чем-то мерзким, чуть ли не нечистотами. А некоторые – кровью. Что-то мне эти иероглифы напоминали. Но вот что? Что?

Странный скребущий звук наконец окончательно сосредоточил на себе мое внимание. И я понял, что этот звук идет от дверей. Что это наверняка вернулся из своих ночных блужданий Ромка и теперь – виновато и нахально – просится быть впущенным домой. Подобное с ним случалось разок-другой в месяц.

Из этого сна мне запомнились еще долгие поиски тех дверей, в которые скребся Роман. Родной дом упорно оборачивался запутанным лабиринтом таких знакомых и таких непонятных комнат, переходов, чуланов… Какое-то темное, немое отчаяние охватило меня. Мне стало казаться, что так и надо – так уж устроен мир этого моего сна, что мне не суждено никогда найти выход из этого непонятного лабиринта и увидеть Ромку.

Опять наступил провал во времени, а когда восприятие иллюзорной реальности сна снова вернулось ко мне, я, оказывается, уже стоя перед ней – такой знакомой мне до последнего мазка краски дверью – и через нее ругательски ругал припозднившегося Ромку.

Он не отвечал мне ничего путного, только молча посапывал там, за дощатой преградой, и переминался с ноги на ногу. И, как это всегда бывало со мной, я до конца спалил свое злое раздражение в потоке привычных уже слов и без особого переходного периода сменил гнев на милость. Буркнул: «Ладно уж…» – и принялся отцеплять цепочку и крутить рукоятку замка.

Почему-то я вовсе не удивился тому, что, когда я – резким рывком – отворил дверь, за нею стоял вовсе не Ромка.

Передо мной стоял Тагара. Мокрый и замерзший.

Я не стал спрашивать его ни о чем. Просто торопливым и дружеским тычком протолкнул его в прихожую и накрепко запер за ним дверь.

Тагара оглянулся вокруг, словно волчонок, оказавшийся впервые в жилище человека. Тревожно озираясь, пошел за мной следом на кухню. На нем не было той драной рубахи и потертых кожаных шортов, которые были на нем в реальности Странного Мира. Джинсы, свитер, кеды – он был одет как обычный городской подросток. Как Ромка, сообразил я уже много позже. А тогда, в этом все тянувшемся и тянувшемся сне, я поил его крепким чаем и расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал… Почему-то мне казалось само собой разумеющимся, что он непременно должен что-то знать о Ромке. Что-то необыкновенно важное.

Конечно, я ни слова не помню из этого привидевшегося мне во сне разговора. Помню только, что того Тагару, что приснился мне, вовсе не удивляли мои расспросы. И еще: что с него медленно, словно омертвевшая кожа с ожога, спадал какой-то испытанный им страх. И еще мне запомнилось необыкновенное чувство облегчения, вдруг охватившее меня после каких-то сказанных им слов.

Только вот самих этих слов я не запомнил.

Необычное воздействие оказал на меня этот странный, как и все в этих местах, сон. Я не верю снам да и нечасто их вижу. Но уже много времени спустя – наяву – во мне по-прежнему жила уверенность в том, что судьба моего брата Ромки каким-то непостижимым образом связана с судьбой туземного мальчишки, даклы по имени Тагара. И еще тогда – во сне – ко мне пришла уверенность, что нельзя, никак нельзя отпустить на все четыре стороны этого мальчишку, потерять его.