Антанта и русская революция. 1917-1918 - Роберт Уорт

Именно так и восприняли союзники длинное заявление нового министра о политике. «Свободная Россия, подобно любой другой стране, совершившей великую обновляющую революцию, руководствуется двумя глубоко идеалистическими мотивами, – заявил Терещенко. – Первый – страстное желание дать справедливый мир всему миру, не обидев ни один народ, не создав после войны ненависти…

которая всегда остается, когда одна нация выходит из борьбы разбогатевшей… (а другая) вынуждена принять унизительные условия мира». Второй мотив был более четким и ясным: «Сознание своих связей с демократиями союзников» и «долга, который эта связь накладывает на нее». «Революционная Россия, – продолжал он, – не может и не должна порвать эти связи, скрепленные кровью; это вопрос революционной чести, которая сейчас имеет для нее самое большое значение». Касаясь тайных договоров, Терещенко заявил, что их немедленная публикация была бы «эквивалентна разрыву с союзниками и привела бы к изоляции России». Покров идеализма был толстым, но смысл заявления понятным: Россия оставалась по-прежнему верной союзу, какими бы противоположными ни были на это взгляды Петросовета.

Спорная нота Милюкова союзникам от 1 мая, которая ускорила правительственный кризис, оставалась без официального ответа в течение почти месяца, за который Лондон и Париж несколько раз пытались формулировать ответы. Тонко понимая ошибки своего предшественника, Терещенко отказывался принять их ноты, пока они не были составлены в новой «демократической» фразеологии. Хендерсон и Тома тщательно работали над нотами, пока не сочли их достойными для общественного ознакомления. Соединенные Штаты так и не дали на нее официального ответа. Вместо этого 22 мая Вильсон отправил послание в типичной для него многословной манере, хотя и искренне выражавшей его чувства. Она подтверждала справедливый и демократический характер войны («Мы сражаемся за свободу, за самоуправление и независимое развитие всех народов») и избегала любого упоминания о непривлекательных аспектах дела союзников, которые больше всего волновали русский народ. Несмотря на тщательно отредактированные общие фразы, и посол Фрэнсис, и Терещенко восприняли послание как ответ на ноту Милюкова, и государственный секретарь Лэнсинг вынужден был объяснить, что замечания президента «ни в коем случае не являются ответом на что-либо, а… совершенно спонтанным и самостоятельным сообщением». Русский министр иностранных дел горячо одобрил идеалистический тон заявления Вильсона, но запросил разрешение изменить несколько пассажей, которые могли быть неправильно поняты, «принимая во внимание состояние нервного возбуждения, превалирующего среди населения России» и «наличие недоброжелателей, которые всегда рады случаю неверным истолкованием сделать свою деструктивную работу». Выдернутые из контекста, такие фразы, как «придет день победить или покориться» и «этот статус (германской империи) должен быть изменен», возможно, и можно было использовать, но они ясно показывали озабоченное состояние ума Терещенко. Его просьба была отклонена, и 10 июня послание было опубликовано без каких-либо изменений.

Британская и французская нота были опубликованы двумя днями позднее. Обе подчеркивали справедливый характер борьбы союзников и выражали признательность за точку зрения русских, которые тоже считают войну не захватнической, а освободительной по характеру. Британский ответ мягко указывал, что «соглашения, которые они время от времени заключали со своими союзниками», «в целом» соответствовали либеральным целям войны, выраженным президентом Вильсоном и поддержанным русскими. «Но если российское правительство настаивает, – заканчивалась нота, – Британия готова «изучить и, если потребуется, пересмотреть эти соглашения». Французское послание было более многословным и не касалось вопроса тайных договоров. Последнее ее предложение, небольшой шедевр на принятом языке дипломатии, делало тонкий намек, не говоря ничего определенного: «Российское правительство может быть уверено, что французское правительство стремится к взаимопониманию с ним не только по вопросу средств продолжения войны, но и в отношении средств для ее окончания, путем изучения и заключения общего соглашения относительно условий, при которых стороны могут надеяться достичь окончательного урегулирования в согласии с идеями, которыми они руководствуются в войне». Страна Советов холодно приняла обе ноты. «Известия», обычно настроенные дружественно по отношению к Вильсону, подвергли его послание особо резкой критике из-за его «туманной и высокопарной лексики», которая, казалось, подразумевала, что желание мира и социалистического братства было результатом интриг Германии. «Это не тот язык, на котором следует говорить с демократической Россией», – заявляла статья «Известий».

Уклончивый ответ на ноту Милюкова только подтвердил в более официальной форме решимость союзников противостоять неукротимому Петроградскому Совету в его назойливых требованиях пересмотра целей войны. Выступая в палате общин 16 мая, Филипп Сноуден резко критиковал эту политику союзников, чем вызвал широкие дебаты, которые длились почти до полуночи. Он предложил внести поправку в финансовый законопроект, приветствовал российскую декларацию о целях войны и призвал британское правительство опубликовать такое же заявление. С этих позиций он продолжил высокую оценку революции и ее демократической политики, которую противопоставил «обнаженному и наглому империализму и политике захватничества», которые, по его мнению, лежали в основе дипломатии союзников. Остальные члены палаты общин поддержали его критику, и лорд Роберт Сесил, помощник министра иностранных дел, откровенно – и даже с вызовом – заявил, что соглашения, заключенные с царским режимом, по-прежнему остаются обязательными, во всяком случае для Британии. Россия, говорил Сесил, «может освободить остальных союзников от каких-либо обязательств, но, пока это не сделано, мы обязаны честно исполнять свои обязательства не только по отношению к России, но и к другим союзникам». Другими словами, он был бы рад, если бы Россия отказалась от выгодных территориальных приобретений в случае победы в войне, но общий отказ – совершенно другое дело. Предложенное Сноуденом изменение было поставлено на голосование и было отвергнуто 238 голосами против 32.

Более короткий, но в чем-то похожий диспут имел место 22 мая во французской палате депутатов. Рибо сделал несколько примиренческих одобрительных замечаний в адрес России, которые в тот момент, казалось, удовлетворили палату. Этот вопрос снова обсуждался 5 июня, и в итоге была принята резолюция о войне, в основном сводящаяся к осуждению германской агрессии. Она призывала к возврату Эльзаса и Лотарингии, к освобождению захваченных территорий и к военным репарациям за нанесенный ущерб. Небольшие по численности различные фракции левых предложили три резолюции, которые гораздо более устроили бы Россию, но большинство делегатов проголосовали против.

Для рядовых членов новых органов власти Советской России формулировки резолюций и дипломатических нот были делом непонятным и не представляющим важности. Их интересовал сам мир, а не вытекающие в процессе борьбы за него итоги. Но для лидеров, особенно для тех из них, которые входили в правительство, манипуляции словами было важным вопросом, которому они отдавались со всей серьезностью. Отягощенные ответственностью, которая налагалась их присутствием во властной структуре, они склонялись вправо, тогда как население склонялось влево. Ближе к концу мая Церетели, Чернов и Скобелев, которые одновременно являлись и представителями советской демократии и членами Временного правительства, загнали в угол британского посла и в течение двух часов читали ему лекцию о войне, о революции и о секретных договорах. Бьюкенен с честью выдержал это тяжкое испытание и смог убедить их в добрых намерениях своего правительства. 26 мая Церетели доложил Петроградскому Совету, что все в порядке и что новая демократическая внешняя политика России находится на пути реализации.