Без веры и закона - Марион Брюне

Скорее всего, происходящее его здорово забавляло. А вот Эверта — вовсе нет. Он встал напротив меня и положил на плечо руку, желая успокоить.

— Не дури. Если охота поубивать друг друга, займетесь этим позже, когда научитесь это делать грамотно. И по грамотному поводу.

— А честь девушки разве не грамотный повод?

Эверт легонько надавил мне на плечо, предлагая снова сесть.

— Шон, конечно, недоумок, но и ты тоже. Ты влюбился в шлюху, и пока она будет ею, тебе придется слушать всякие сальности.

Понятно, что Эверт был прав, но мне совсем не нравилось, что он рассуждает обо мне, да еще при всех. Я чувствовал себя голым, меня бросало в жар, гнев душил, не находя выхода.

— Тому, с кем Дженни захочет быть, я имею в виду по-настоящему, здорово повезет. А тот, кто на ней женится, вытянет счастливый билет, — продолжал Эверт.

— Но…

— Помолчи, Шон. Ты пока слишком зелен и глуп, чтобы понять, что она такое. И что ты возомнил? Всерьез считаешь себя лучше нее?

— Но она же…

Шон не решился произнести грубое слово. Я бы даже сказал, он смутился. Вообще-то ему хотелось произнести это слово не из презрения, а потому, что его будоражила сама мысль, что он может произнести такое слово, будоражило, что он обсуждает такую тему в мужской компании.

— Шлюха, да. Я не знаю, обратил ли ты, Шон, внимание, но у нас тут очень многие сидят, прямо скажем, по уши в дерьме. Думаю, и у тебя жизнь не сахарный сироп, так что не стоит плевать в сестер.

Приятель Эверта, похоже, не был с ним согласен. Он подошел к нам поближе, держа бутылку за горлышко и покачивая ею.

— Все женщины шлюхи, и неважно, работа это для них или нет.

— Не болтай глупости. Если не получилось удержать одну, не стоит честить всех подряд.

Приятель что-то проворчал и сплюнул. Он был настоящий урод, так что, думаю, одной дело не обошлось.

— А мне бы хотелось, чтобы моя жена была девицей, — признался Шон застенчиво.

И не решился посмотреть в мою сторону. Он и не думал меня обидеть, заговорив о Дженни, и до меня дошло, что не питай я к ней слабость, то и сам вполне мог бы говорить точно так же. И все равно я на него злился. Эверт расхохотался.

— Бедняга ты, бедняга! Небось, еще хочешь, чтобы прожила с тобой всю жизнь? Судя по тому, как ты целишься, ей придется долго ходить в девицах, пока не зачахнет с тоски.

Заулыбались все. Даже приятель Эверта усмехнулся, и глаза у него весело прищурились. Шон тоже хмыкнул. Из чувства товарищества, ему нравилась мужская солидарность, пусть и за его счет.

— У твоей Дженни котелок варит, — прибавил Эверт специально для меня. — И танцует она будь здоров. Найдет себе другую работу. Тому, кто на ней женится, повезет, но он должен приготовиться, что придется дырявить шкуру всяким грубиянам.

От того, что Эверт сказал «твоя», меня прямо перевернуло. Но вот к женитьбе, и неважно на ком, я точно еще не был готов.

— Вообще-то, — заговорил Уилл, который не сказал ни единого слова на протяжении всей нашей перепалки, — делить жизнь с женщиной все равно что завести себе лошадь. Нужно понять ее норов, приспособиться.

— Дженни не лошадь!

Я возмутился, но остальные согласно закивали. Уилл похлопал меня по плечу, чтобы я успокоился, и покачал головой.

— Не кипятись, Гарет. Для меня это сравнение уважительное.

Потом, когда все стали обсуждать диких лошадей — их табун заметили в каньоне в восточной стороне, — Уилл подошел ко мне и тихо сказал:

— А я, знаешь, с ума схожу по Мерилин.

И лицо у него стало медного цвета, так он засмущался, сделав признание. А я сразу вспомнил смех Мерилин в коридоре гостиницы, когда она повисла на руке у Стенсон, и очень посочувствовал своему новому другу.

Потом мы свернули разговор о женщинах, да и вообще о чем бы то ни было. Снова стали упражняться и до вечера только и слышали, что свист пуль. Стрелять мы стали гораздо лучше. Эверт с приятелем отлучились на часок и вернулись с двумя кроликами, они их освежевали и пристроили жариться над костром. Мы ели молча, и Эверт позволил нам выпить. Когда совсем стемнело, Шон вытащил из кармана губную гармонику. Сначала просто взял несколько нот, а потом завел что-то посложнее, и мы узнали мелодию. Наши голоса, окрепшие благодаря виски, вполне слаженно затянули песню.

In a cavern down by a canyon

Excavatin’ for a mine,

There lived a miner from North Carolina

And his daughter, chubby Clementine[5].

И я сразу вспомнил брата и наши вечера с сезонными работниками, и впервые после моего отъезда с фермы у меня возникло неожиданное чувство: мне показалось, что не всё мне надо забыть о моей прошлой жизни. Что у меня было прошлое, и оно оставило свой след, а вовсе не одни только вздутые шрамы. Впереди ждало будущее, позади оставалось прошлое. В улыбке Уилла, во взгляде Шона, который хотел загладить дневную неловкость, мне чудились невидимые нити, что протянулись между нами. Я видел новые пути, что открылись передо мной. Отец говорил, что я больно чувствительный, и пусть, не буду скрывать, что от музыки Шона, от одной только музыки, на глаза навернулись слезы. И ладно. Я ни секунды не тревожился, что прошлое может снова догнать меня и сграбастать. Сейчас Стенсон, должно быть, стояла себе перед салуном и курила, предоставив Дженни заботиться о Перл. Я был уверен, что и она пропустила стаканчик, и мысленно чокнулся с ней. Потихоньку. Из благодарности. И мы снова запели хором, может и громковато, но очень уж хотелось перекрыть треск сучьев в костре:

Oh my darling,

Oh my darling,

Oh my darling Clementine[6].

Я сидел у огня с друзьями.

Уилл

После этого дня, в другие, я уже не чувствовал себя потерянным в городе, куда попал по принуждению, да и принуждение это куда-то девалось, хотя Стенсон всегда держалась неподалеку. Она приглядывала за мной, а я за ней, и не могу сказать, по какой причине — из осторожности или сообщничества. Думаю, было и то и другое разом. Я был в курсе договора между ней и хозяином салуна, но, ясное дело, никому ничего