Соль и пламя. Вестница - Татьяна Зингер

– Удачный расклад выпал. Ни в чем себе не отказывайте.

В выигрышные дни я получала малюсенькую шоколадку, которую ела медленно, долго смакуя удовольствие. Мамаше перепадали всякие безделушки. Наверное, у отца был талант, потому как в кости ему везло.

В общем, могло показаться, что все наладилось.

Но вскоре мелкого выигрыша у пьянчуг Затопленного города отцу перестало хватать, и он подался в трущобы. Запил, потому как в трущобах пили все без исключения. Проигрывался все чаще, а если и выигрывал, то деньги не отдавал – говорил, что ему понадобятся на следующую игру или чтобы отыграть свое прошлое поражение. Вынес те вещи, что когда-то дарил.

Стаскивая с материнского пальца кольцо – мать не хотела отдавать то, полюбившееся ей, – он переломал ей палец. Но даже не извинился. Для него перестало существовать что-либо, кроме дешевого алкоголя и костей.

А потом отец связался с кем-то, кто мог сожрать его заживо, – и крупно проигрался.

В тот роковой день человеческий громила вволок пьяного папашу в нору. Приставил к его шее кинжал и пробурчал:

– Баба, тащи все, что есть.

Мать рыдала, несла скудные пожитки, но по скучающему лицу пришедшего было понятно – этого недостаточно.

– Негусто, – подытожил он, с отвращением покопавшись в тряпье. Внезапно его осенило: – Девочка, иди-ка сюда. Сколько тебе лет?

Шестнадцатилетняя я ответила решительно:

– Десять.

Громила оскалился, а мать взвыла раненым зверем.

– Не забирайте ее! – Она кинулась в ноги, но получила ощутимый пинок в живот. Скрючилась на мерзлой земле, кашляя и стеная. Поползла к громиле, хватаясь ногтями за землю.

И тогда я мужественно шагнула вперед.

– Забирайте меня, – сказала сухим голосом.

– Спасибо тебе, милая, – прошамкал папаша, от которого воняло брагой. Понимал ли он вообще, что дочь его уводят навсегда? – Ну прости старика. Простишь, а? Я тебе шоколадку куп…

Он не договорил. Получил кулаком в челюсть. Громила бил, не щадя силы, медленно и обстоятельно. И успокоился лишь тогда, когда окровавленный отец перестал двигаться. Валялся, хрипя, и бессильно моргал. Глупо так, по-детски моргал.

– Больше не суйся, понял? – Напоследок громила сплюнул прямо в лицо папаше.

Но мне не было его жалко. Ни капельки. Сам виноват.

Громила позволил попрощаться с матерью, и та незаметно всучила мне цепочку, последнюю оставшуюся у нее. Я убрала единственную драгоценность в кармашек и, перешагнув через отца, пошла вслед за громилой.

К Кейблу.

Родителей я больше не видела, но слышала через знакомых, что пьяный папаша замерз в сугробе, а мать как испарилась. То ли ее увез какой-то мужчина, то ли попросту померла.

– Невеселая история. – Иттан поскреб щетину. Кажется, он успел пожалеть, что полез в душу с расспросами.

– Ничего особенного, бывают и хуже. – Я повела плечами. – В новом доме меня не обижали. – Не совсем так, но к чему ему подробности? – Мне надо идти…

Действие заклятия кончилось, и жгучее желание занимало все мысли. Раскаленным гвоздем оно царапало череп изнутри.

Иттан, одной рукой придерживая меня, второй копался в сумке.

– Есть один выход, – бубнил он, вытаскивая наружу самые разные предметы, многие из которых я даже не различала в зеленоватом свечении. – Где же… О, то, что надо.

В руках его была зажата веревка. Я напряглась.

– Ты чего делаешь?

– Буду тебя стреноживать. – Иттан нехорошо осклабился.

Я совершенно не понимала, что происходит. Неужели белобрысый заодно с хозяином Дома утех?! А я, тупая курица, выдала всю свою подноготную, о детстве несчастливом поплакалась?

Дура!

Но я не успела ни рвануть с кровати, ни защититься – запястья оказались сжаты. Хотела заорать, но Иттан накрыл рот ладонью.

– Да помолчи ты! – разозлился он. – Я иду к коменданту, а ты, чтоб не сбежала, лежи тут. Не брыкайся! Я не причиню тебе вреда.

Я тупо заморгала.

– Просто запереть комнату нельзя?

– Дурная. – Иттан вздохнул. – В твоем состоянии можно и дверь выломать, и себе вред причинить. Тебя вот-вот скрутит, и тогда ищи тебя по всему гарнизону.

Не знаю почему, но я расплакалась. Слезы, горячие, как капли раскаленного воска, стекали по щекам. Шмыгнула носом.

– Я не хочу… я…

– Т-ш-ш. – Иттан пригладил мои волосы. – Я скоро вернусь. Надеюсь, смогу выкупить тебя, – и добавил с грустной язвительностью: – опять.

– Тогда связывай, – сдалась, чувствуя, как позвоночник колет.

Нужно вернуться…

Вскоре руки были перетянуты веревкой. Следом – ноги. Иттан проверил узлы, не слишком ли те туги.

– Скоро буду, – повторил он извиняющимся тоном. – Дождись.

– Дождусь, – вздохнула я, и перед глазами помутнело.

Иттан

Руки Таи свела долгая судорога. Глаза лихорадочно забегали. Губы ее посинели от морозца, который сковал толстые стены гарнизона – на севере всегда холодало раньше, а потому к здешним краям подступала суровая осень.

Иттану нестерпимо захотелось согреть эти губы дыханием, чтобы на них вновь заиграла краска. Пригладить локон, который выбился из косы. Странное чувство. Еще не привязанность, но уже нестерпимое желание позаботиться. Желание быть нужным хоть кому-то.

Все-таки одиночество сближает.

Он вышел бесшумно, не обернувшись. Слышал за спиной возню, но не позволил оглянуться, чтобы не потонуть в бесполезной – не мужской – жалости. Если повезет, она выкарабкается, если же нет…

Иттан запретил себе продолжать эту мысль.

Самые стойкие до сих пор праздновали победу. Кисловатый душок самокруток и дешевого пойла и самокруток плыл по воздуху. Свербело в носу.

Комендант отдыхал в покоях. Его лицо было белее первого снега, и над ним суетился лекарь-самоучка из храмовников, молоденький, бормочущий под нос что-то про отвары и божественную волю.

– Сгинь, – вяло приказал комендант и обратился к Иттану. – Садись и не зыркай так. Сегодня я не помру.

Мальчишка ретировался, бросив на Иттана запуганный взгляд. Н-да, будь здесь приличный целитель из академии, он бы обуздал болезнь. Не излечил, так замедлил ее течение. Но, к сожалению, церковь подмяла гарнизон под себя. Чего стоили добровольно-принудительные утренние службы и храмовники, разгуливающие по казармам с победным видом. От сладковато-удушающего запаха ладана, который невозможно было стереть с кожи, воротило с первого же дня.

– Стало хуже?