Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер

Бувар подкараулил его как-то и задал интересующий их вопрос по антропологии:

— Правда ли, что человеческий род произошёл от рыб?

— Какая чепуха!

— Скорее всего, от обезьян! Как вы полагаете?

— Прямым путём? Нет, это невозможно!

Кому верить? Ведь доктор-то не связан с религией.

Бувар и Пекюше продолжали свои изыскания, но без прежнего пыла; им надоели эоцен и миоцен, остров Юлия, сибирские мамонты и всевозможные ископаемые — эти «достоверные свидетельства минувших эпох», как называют их учёные. В один прекрасный день Бувар швырнул на землю свой ранец и заявил, что по горло сыт геологией.

— Геология слишком несовершенна! Специалистами изучены лишь несколько мест в Европе. А всё остальное, включая океанские глубины, навеки останется неизвестным.

Когда же Пекюше заговорил о царстве минералов, Бувар воскликнул:

— Не верю я в царство минералов! Подумай только: в образовании кремня, мела, а быть может, и золота принимали участие органические вещества! Разве алмаз не был углём? Разве каменный уголь — не смесь различных растений? Если нагреть его — уж не помню до скольких градусов, — получим древесные опилки; значит, всё проходит, всё разрушается, всё преобразуется. Мироздание неустойчиво, изменчиво. Лучше займёмся чем-нибудь другим!

Бувар лёг на спину и задремал, а Пекюше предался размышлениям, опустив голову и обхватив руками колено.

Тропинка шла среди мхов, в тени ясеней с их трепетной прозрачной листвой; в воздухе стоял пряный запах нагретой мяты, дягиля, лаванды; было душно; Пекюше, погружённый в сонную одурь, грезил о бесчисленных, рассеянных вокруг него существованиях, о жужжащих насекомых, об источниках, скрытых под травой, о соке растений, о птицах в гнездах, о ветре, облаках, обо всей природе, не пытаясь проникнуть в её тайны, завороженный её могуществом, подавленный её величием.

— Пить хочется, — проговорил Бувар, проснувшись.

— И мне тоже! Хорошо бы выпить чего-нибудь!

— Нет ничего легче, — заметил проходивший мимо мужчина в блузе, с доской на плече.

Друзья узнали бродягу, которого Бувар угостил как-то вином. Он, казалось, помолодел на десять лет; волосы у него были в завитках, усы напомажены, походка вразвалку на парижский манер.

Шагов через сто он открыл ворота во двор, приставил доску к стене и ввёл посетителей в просторную кухню.

— Мели! Где ты, Мели?

Появилась молоденькая девушка, выслушала приказ «нацедить винца» и вернулась к столу, чтобы прислуживать господам.

Под серым полотняным чепцом виднелись причёсанные на пробор волосы цвета спелой пшеницы. Убогое платьице плотно облегало тонкую фигуру. У девушки был правильный носик, голубые глаза, во всём её облике было что-то милое, деревенское и простодушное.

— Славненькая девчонка, правда? — спросил столяр, когда она подавала стаканы. — Можно побожиться, что это барышня, переодетая крестьянкой! А работяга хоть куда! Бедняжечка ты моя, погоди немного: разбогатею и женюсь на тебе!

— Всё-то вы глупости говорите, господин Горжю, — ответила девушка нежным голоском, растягивая слова.

В кухню вошёл конюх, полез в старый сундук за овсом и с такой силой захлопнул крышку, что от неё отскочил кусочек дерева.

Горжю вспылил и принялся ругать этих нескладных «деревенских увальней»; затем встал на колени перед ларем и принялся искать повреждённое место. Пекюше подошёл, чтобы помочь ему, и разглядел под слоем пыли человеческие фигуры.

Это был ларь эпохи Возрождения с витым орнаментом внизу, с виноградными лозами по углам и колонками, делившими на пять частей его лицевую сторону. Посредине была изображена Венера-Анадиомена в раковине, затем Геракл и Омфала, Самсон и Далила, Цирцея со свиньями, дочери Лота, подносящие вино своему отцу; ларь пришёл в ветхость, был изъеден жучками, а правой стенки вообще недоставало. Горжю взял свечку, чтобы показать Пекюше его левую стенку, на которой вырисовывалось райское дерево, а под ним Адам и Ева в крайне непристойной позе.

Бувар тоже залюбовался ларем.

— Если сундук вам нравится, его могут уступить по дешёвке.

Друзья колебались: ведь ларь надо реставрировать.

Горжю с готовностью брался за это дело: он сам был краснодеревцем.

— Идёмте со мной!

Он повёл Пекюше во двор, где г‑жа Кастильон, хозяйка, развешивала бельё.

Вымыв руки, Мели взяла с подоконника кружево с коклюшками, села поближе к свету и принялась за работу.

Дверной проём служил ей как бы рамой, коклюшки скользили в руках с щёлканьем кастаньет; девушка сидела неподвижно, склонив головку.

Бувар спросил, откуда она родом, кто её родители, какое жалование она получает.

Оказалось, что Мели сирота, приехала сюда из Уистрегама и зарабатывает одну пистоль в месяц. Девушка так понравилась Бувару, что ему захотелось нанять её в помощь старухе Жермене.

Вернулся Пекюше с фермершей, и, пока они толковали о продаже ларя, Бувар спросил шёпотом Горжю, не согласится ли Мели поступить к нему служанкой.

— Понятно, согласится!

— Хорошо, — сказал Бувар, — но мне ещё надо посоветоваться с другом.

— Я помогу вам, помалкивайте только из-за хозяйки.

Сделка состоялась, и ларь был куплен за тридцать пять франков. О его починке надо было условиться особо.

Как только друзья вышли во двор, Бувар сообщил о своём намерении нанять Мели.

Пекюше остановился (дабы лучше поразмыслить), открыл табакерку, заложил в нос понюшку и, высморкавшись, ответил:

— Ну что ж, превосходная мысль! Бог мой, какие тут могут быть разговоры? К тому же ты — хозяин!

Десять минут спустя Горжю показался на краю канавы и окликнул их.

— Когда принести сундук?

— Завтра.

— А как насчёт другого дела?

— Согласны, — ответил Пекюше.

Прошло полгода, и друзья стали завзятыми археологами; их дом походил на музей.

В прихожей стояла старая деревянная балка. Геологические образцы загромождали лестницу, огромная цепь лежала на полу вдоль всего коридора.

Бувар и Пекюше сняли дверь между двумя комнатами, рядом со спальнями, заделали вход в одну из них, и получилось просторное помещение.

Переступив порог, посетитель наталкивался на каменную колоду (галло-римский саркофаг), затем взор его привлекали металлические изделия.

На стене, прямо против входа, висела грелка над таганами и каминной плитой с изображением монаха, ласкающего пастушку. На полках стояли светильники, лежали замки, болты, гайки. Пол был завален битой красной черепицей. На столе посреди комнаты были выставлены самые редкостные вещи: каркас старинного нормандского чепца, две глиняные урны, медали, бутыль опалового стекла. На спинку коврового кресла был наброшен гипюр в форме треугольника. Кусок кольчуги украшал правую перегородку, а под ним покоился на подставке уникальный экспонат — алебарда.