Чтиво - Джесси Келлерман

На верхней полке шкафа стояла коробка со старыми фотографиями, разобрать которые не доходили руки. В отчаянном стремлении отыскать свидетельство своей самости Пфефферкорн вывалил снимки на пол. Присел на корточки и взял черно-белую фотографию: редакция университетского литературного журнала, он, совсем юный, сгорбился за столом. Над головой его табличка:

АРТУР С. ПФЕФФЕРКОРН,

ГЛАВНЫЙ ДИКТАТОР

— хохма Билла, увековечившая его командный стиль руководства. «С чего я взял, что одарен творческой природой?» — думал Пфефферкорн. Мать даже школу не закончила. Отец в жизни не прочел ничего мудренее программы гонок. Да и сам он не отличался усердием в учебе, предпочитая послушать радиотрансляцию бейсбольного матча иль свистнуть сигаретку из кармана отцовского пиджака. Когда случилось превращение? Как стал он тем, кем стал? Прежде он думал, что знает ответ, но теперь все смешалось. Пфефферкорн взял другую фотографию, на которой он целовал дочь в губы. Да нет, это не дочь. Покойная жена. Сейчас их раздражающее сходство граничило с порнографией. Он поспешно перевернул снимок картинкой вниз, медля брать следующий — почти на всех бывшая жена. Что из прожитого хотел бы он вернуть? Вспомнился день, когда по телефону жена сообщила, что умирает. Хочу ее увидеть, сказала она. Странное желание, если учесть, что семилетняя дочь три года не видела матери. Приводить девочку в палату, где все эти трубки и запахи… Но отказать нельзя. Мать есть мать. Дочь не захотела идти, и жена по телефону устроила скандал. Ты настраиваешь ее против меня! Увещевать было бесполезно. Через месяц ее не стало.

Пфефферкорн взял следующее фото.

С Биллом на Пьяцца-Навона, их тени горбаты от больших рюкзаков. Летом после выпуска колесили по Европе. Тогда сезонный железнодорожный билет стоил восемьдесят пять долларов. Все разъезды и перелеты Билл оплачивал из денег, полученных от деда с бабкой в подарок на окончание университета. Пфефферкорн говорил, что вернет долг. Но так и не вернул. Интересно, от кого был тот «подарок на окончание»? От стариков? Или Парней? Уже тогда Билл на них работал? Теперь не узнаешь. Сомнения выхолащивали его воспоминания. Припомнилось общежитие в Берлине (тогда Западном Берлине). В два часа ночи сквозь сон он услышал, что Билл выходит из комнаты. Утром друг сослался на бессонницу. Вышел прогуляться. Пфефферкорн вспомнил — и усомнился. Именно в Берлине. Приятные воспоминания о городе угасли. Пфефферкорн согнулся пополам, точно от желудочных колик. Стало больно дышать. Он встал на четвереньки и взял другую фотографию. Школьный бал. Кружевные манжеты, бирюзовые смокинги, разгоряченные счастливые лица. И вновь он усомнился. Во всем. Воспоминания лопались. Он взял очередной снимок — тот же эффект. Другой — то же самое. По крохам жизнь исчезала. Попугай-матерщинник, живший в их комнате. Зеленый «камаро» Билла. Байдарочный поход с юными женами. Билл держит на руках его новорожденную дочку. Пфефферкорн понимал, что надо остановиться. Он себя разрушал. Но остановиться не мог. Светало. Он просмотрел всю коробку, и жизнь его лежала в руинах. Пфефферкорн думал, что изжил горе, но теперь вновь заплакал. Он оплакивал не смерть друга, но смерть дружбы. Скорбел по другу, которого никогда не имел.

Турне с «Кровавой ночью» было несравнимо шикарнее поездки с «Кровавыми глазами». Больше городов. Перелеты первым классом. Роскошные отели. В одном поднесли цветы, фрукты и копию романа в четверть натуральной величины, выполненную в шоколаде и сахарной глазури. Пфефферкорн сфотографировал ее на мобильник.

Неизменными остались только эскортессы — милые, симпатичные дамы от тридцати пяти до шестидесяти, заядлые книгочеи. В аэропорту эскортесса поджидала Пфефферкорна у выдачи багажа, держа в руках опознавательный знак — его роман. Улыбки, радость от встречи. Затем круиз по местным книжным магазинам и раздача автографов. За обедом дама ахала над свадебными фото дочери Пфефферкорна. Потом второй автографический раунд, а затем двухчасовой перерыв, дабы гость принял душ и побрился. Вечером эскортесса везла его на читку, а утром прибывала ни свет ни заря, чтобы сопроводить в аэропорт. Пфефферкорн был признателен этим женщинам, оживлявшим утомительную рутину.

Аншлаг на каждой читке внушал определенный оптимизм. Издатели стенали, что читающей публики все меньше и она неудержимо стареет. Через пару лет, предрекали они, книжный рынок исчезнет. Однако встречи с разношерстными поклонниками убеждали, что дела не так уж плохи.

Пфефферкорн отвечал на вопросы.

— Что вдохновило на роман?

Да как-то все само собой получилось, говорил Пфефферкорн.

— Наверное, перелопачиваете гору материалов?

Стараюсь в них не зарываться, отвечал Пфефферкорн.

— Что ждет Гарри Шагрина?

Пусть это будет сюрпризом, говорил Пфефферкорн.

В отель он возвращался без сил. Заказывал ужин в номер и облачался в халат, собираясь с духом для самого мучительного за день — чтения газет.

Бостон, Провиденс, Майами, Вашингтон, Шарлотт, Чикаго, Милуоки, Миннеаполис, Сент-Луис, Канзас и Альбукерке обошлись без несчастий. «Может, ошибся? — думал Пфефферкорн. — Может, я не в ответе за Злабию?» Перелет в Денвер. По телефону дочь сообщила, что получен столовый гарнитур. Сказала спасибо и посетовала, что подушки для будуара, изготовленные по спецзаказу, вышли дороже, чем она рассчитывала. Пфефферкорн обещал оплатить разницу своей кредиткой. Дочь вновь поблагодарила и просила беречься напастей. «Так это я и есть, — бормотал Пфефферкорн, водя пальцем по колонке „Международные новости короткой строкой“. — Мистер Напасть». Перелет в Феникс. Хозяйка специализированного магазина детективов, прелестная насмешница, повела гостя в полинезийский ресторан. Всю трапезу Пфефферкорн угрюмо безмолвствовал и смотрел мимо спутницы, потягивавшей коктейль «маи-таи». Телевизор над барной стойкой был настроен на кабельный новостной канал. Пфефферкорн ждал, что вот-вот появится титр «ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ». Перелет в Хьюстон. Владелец независимой книжной лавки преподнес свою кружку с логотипом и руководство, которое он считал «поганейшей, но лучшей книжкой года». Называлось оно «Чадо-Гами: 99 потешных фигур, какие можно сложить из вашего младенца». Пфефферкорн запихнул презент в сумку, намереваясь глянуть на пути в Сиэтл, но так и не раскрыл. Всю дорогу штудировал три газеты. Он выискивал статьи уже не только о Злабии. Всякая плохая новость таила в себе обвинение. В Индии прорвало плотину, шестьдесят тысяч человек остались без крова. Его рук дело? Ближний Восток искрил и содрогался. Из-за него? В Южной Америке мятежники подступали к столице, в Африке ежечасно умирали миллионы безымянных людей, — возможно, все это устроил он. Потом его осенило, что он наделяет себя неоправданно большой властью (и ответственностью). Кем он себя возомнил? Он не Дик Стэпп. И не Гарри Шагрин. Он лакей, он пешка, отчего соучастие его становится еще гаже. Перелет в Портленд. Эскортесса повела его в лучшую городскую кондитерскую. Он винил себя во всякой катастрофе, случившейся за девятнадцать дней тура. Но знать не дано. Возможно, событие, чем бы оно ни было, уже произошло. Либо случится через месяц, год, два или десять лет. Перелет в Сан-Франциско. Хозяин книжного магазина — милый старик, поклонник оперы. Шел теплый летний дождь, в магазине пахло башмачной кожей. Неряшливый парень в кудлатой бороде посоветовал внедрять в романы марксистские идеи. Пфефферкорн вернулся в отель. В одиночестве поужинал. Затем поднялся к себе, надел халат и растянулся на кровати. Изучил ламинированный список телеканалов. Уйма новостных программ. Включил телевизор и под трансляцию бейсбольного матча заснул.