Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

— Вы ужасная обманщица.

— Ясное дело. Но я сыта по горло разговорами обо мне. Давайте теперь побеседуем о вас.

— Я должен был делать деньги в Америке.

— Ничего оригинального.

— У меня были рекомендательные письма.

— Вставьте их в свою книгу, когда решите ее написать.

— Я не писатель.

— Все, кто любит Америку, пишут книги. У вас сдадут нервы, когда закончится путешествие, и вы поймете, что лучше держать при себе кое-какие воспоминания, и поэтому вам захочется их опубликовать.

— Мне понравится писать о путешествиях. Я полюбил Нью-Йорк.

— Ну да, Нью-Йорк похож на иллюстрацию к Библии, правда?

— Вы читали Библию?

— Книгу Бытия. Обожаю то место, где Бог всем доволен. Мне нравится думать, что Бог счастлив.

— Вряд ли он счастлив.

— Вряд ли, но, думаю, кто-то должен воспринимать так происходящее. Никому другому такое не под силу, поэтому остается Бог. Мы наделили этим Бога, во всяком случае, Книга Бытия наделила.

Европейское побережье положило предел атлантическому бескрайнему простору. Нежность царила в дружелюбном, расположившемся среди полей Шербурге, где звонят колокола и стучат по камням сабо.

Нью-Йорк остался позади. Всё, что создало Алабаму и Дэвида, осталось позади. Пока для них не имело значения то, что им не придется так же ясно почувствовать биение пульса жизни, как прежде, поскольку в чужих краях мы понимаем только то, к чему привыкли с детства.

— Я сейчас заплачу! — воскликнул Дэвид. — Почему на палубе нет оркестра? Черт побери, это же самый волнующий момент, на свете нет ничего лучше! Все, что создано человеком, находится тут, перед нами, — только выбирай!

— Выбор, — откликнулась Алабама, — та самая привилегия в нашей жизни, ради которой мы страдаем.

— Великолепно! Потрясающе! Мы можем заказать вино к ланчу!

— Ах, Континент, пошли мне мечту!

— Она у тебя уже здесь, — сказал Дэвид.

— Где? В конечном итоге мечтой оказывается то место, где мы были моложе.

— Как любое другое.

— Ворчун!

— Уличный оратор! Я бы мог поиграть в бомбы в Булонском лесу.

Когда в таможне они проходили мимо леди Сильвии, она окликнула их из-за кипы великолепного белья, синего термоса, сложного электрического приспособления и двадцати четырех пар американских туфель.

— Вы присоединитесь ко мне сегодня вечером? Я покажу вам прекрасный Париж, чтобы вы могли запечатлеть его на ваших картинах.

— Нет, — ответил Дэвид.

— Бонни, — предупредила дочь Алабама, — осторожнее, попадешь под багажную тележку, она переломает тебе ножки, и они уже никогда не будут ни «chic» ни «élégante» — во Франции, как мне говорили, много подобных прекрасных слов.

На поезде они проехали розовый карнавал Нормандии, миновали искусные узоры Парижа и высокие террасы Лиона, колокольни Дижона и белую сказку Авиньона, ради того, чтобы оказаться в лимонном краю, где шелестели черные листья и где тучи мотыльков мелькали в гелиотроповых сумерках. Чтобы оказаться в Провансе, где не было надобности в зрении, пока не возникало желания посмотреть на соловья.

Глубоко греческая сущность Средиземноморья до сих пор превосходит нашу кичливую лихорадочную цивилизацию в покое. Многовековые руины покоятся на серых горных склонах, она засевает прахом бывших сражений пространства под оливами и кактусами. Спят античные рвы, пойманные в плен жимолостью, хрупкие маки пятнают кровавыми пятнами дороги, виноградники в горах напоминают клочья разорванного ковра. Средневековые колокола усталым баритоном возвещают праздник безвременья. На камнях неслышно цветет лаванда. В вибрирующем воздухе, пропитанном полдневным зноем, трудно что-то рассмотреть.

— Великолепно! — воскликнул Дэвид. — Оно совершенно синее, пока не присмотришься повнимательнее. Но если присмотришься, оно становится серым и розовато-лиловым, а присмотришься еще внимательнее, оно суровое и почти черное. Ну а если быть совсем точным, оно аметистовое с опаловыми вкраплениями. Что такое, Алабама?

— Я не понимаю. Подожди, подожди. — Алабама прижалась носом к покрытой мхом стене замка. — «Шанель» номер пять, — твердо заявила она, — пахнет, как твой затылок.

— Только не «Шанель»! — возразил Дэвид. — Думаю, здесь что-то более стильное. Иди сюда. Я хочу тебя сфотографировать.

— И Бонни?

— Да. Полагаю, ей пора подключаться.

— Посмотри на папу, счастливое дитя.

Девочка не сводила с матери больших недоверчивых глаз.

— Алабама, ты не могла бы немножко повернуть ее, а то у нее щеки шире лба. Если не подать ее немножко вперед, она будет похожа на вход в Акрополь.

— Ну же, Бонни, — попросила Алабама.

Обе повалились в заросли гелиотропов.

— Боже мой! Я поцарапала ей личико. У тебя нет с собой чего-нибудь дезинфицирующего?

Алабама внимательно осмотрела грязные пальчики дочери.

— Как будто ничего опасного, но мне кажется, все-таки лучше вернуться домой и обработать царапины.

— Меня домой, — тягуче произнесла Бонни, выбивая слова, как кухарка, выбивающая толкушкой картофельное пюре. — Домой, домой, домой, — радостно тянула она, подпрыгивая на отцовских плечах.

— Вот, дорогая. «Гранд-отель Петрония» и «Золотые острова».

— Может, нам переехать в «Палас» или «Юниверс»? У них в саду больше пальм.

— И предать свою, можно сказать, историческую фамилию? Алабама, отсутствие исторического чутья — твой самый большой недостаток.

— Не понимаю, зачем мне историческое чутье, я и без него могу оценить белые пыльные дороги. Когда ты так несешь Бонни, мне на ум приходит труппа трубадуров.

— Точно. Пожалуйста, не дергай папу за ухо. Ты когда-нибудь попадала в такую жару?

— А мухи! И как люди терпят их?

— Может быть, пойдем подальше от моря?

— По этим камням не побегаешь. В сандалиях было бы удобнее.

Они шли по дороге времен Французской Республики мимо бамбуковых занавесей Йера, мимо связок войлочных шлепанцев и будок с женским бельем, мимо сточных канав, заросших буйной южной травой, мимо фиглярствующих экзотических марионеток, вдохновляющих бронзоволиких провансальцев мечтать о свободе в Иностранном легионе, мимо съеденных цингой попрошаек и пышных бугенвиллий, мимо пыльных пальм, шеренги запряженных в коляски лошадей, мимо выставленных тюбиков с зубной пастой в деревенской парикмахерской, от которой за версту пахнет «Шипром», и мимо казармы, которая придавала городу цельность, как семейная фотография в большой и неприбранной гостиной.