Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

Дэвид работал над своими фресками, и Алабама почти все время оставалась одна.

— Что будем делать, Дэвид? — спросила она.

Дэвид ответил, что пора бы ей становиться взрослой и самой думать о себе.

Разбитый автомобиль возил их каждый день на море. Горничная называла автомобиль «lа voiture»[43]и довольно церемонно объявляла о его появлении по утрам, когда они ели бриоши с медом. И каждый раз после этого начинался спор из-за того, сколько времени надо отдыхать после приема пищи, чтобы можно было отправляться на море.

Солнце лениво играло с ними, прячась за городом с византийским силуэтом. Бани и танцевальный павильон блестели на белом ветру. Песочный пляж тянулся на много миль вдоль синего моря. Няня привычно устанавливала британский протекторат над приличным куском суши.

— Горы тут такие красные из-за бокситов, — сказала она. — Кстати, мадам, Бонни нужен еще один купальный костюмчик.

— Мы можем заехать за ним в «Galeries des Objectives Perdues»[44], — предложила Алабама.

— Или в «Occasion des Perspectives Oubliés»[45], — вмешался Дэвид.

— Конечно. Сошьем из дельфиньей шкуры или свяжем из мужской бороды.

Алабама обратила внимание на худого загорелого мужчину в парусиновых штанах, со сверкающими, как у Христа из слоновой кости, ребрами и с ланьими глазами, который совершенно неприличным образом кивал им.

— Доброе утро, — важно произнес мужчина. — Я часто вижу вас.

У него был глубокий голос с металлическим оттенком, звучавший уверенно, как положено голосу истинного джентльмена.

— У меня тут небольшой ресторан. Есть еда, а по вечерам мы устраиваем танцы. Рад приветствовать вас в Сен-Рафаэле. Летом тут немного людей, как видите, но мы стараемся жить весело. Почтем за честь, если после купания вы примете приглашение на американский коктейль.

Дэвид удивился. Он не ожидал ничего подобного. Похоже было, что они прошли в члены клуба.

— С удовольствием, — торопливо отозвался он. — Надо идти внутрь?

— Да, внутрь. Для моих друзей я — месье Жан! Но вы должны познакомиться и с другими тоже, это очаровательные люди.

Он задумчиво улыбнулся и растворился в сверкающем утреннем воздухе.

— Что-то я никого не вижу, — оглядевшись, сказала Алабама.

— Может быть, они у него в бутылках. Он похож на джинна, значит, ему это по силам. Скоро узнаем.

Вдалеке послышался гневный голос няни, недовольной джином и джинном. Она звала Бонни.

— Я сказала нет! Я сказала нет! Я сказала нет! Девочка убежала к самой кромке воды.

— Я догоню ее.

Найты бросились в синеву следом за дочерью.

— Ты должен стать моряком, — проговорила Алабама.

— Но я уже Агамемнон[46], — возразил Дэвид.

— А я маленькая, совсем крошечная рыбка, — заявила Бонни. — Красивая рыбка!

— Прекрасно. Ладно, играйте в рыбок, если хотите. О Господи! Как прекрасно знать, что теперь мы вольные люди и жизнь будет таковой, какой она должна быть!

— Великолепно, блестяще, чудесно, замечательно! Но я хочу быть Агамемноном.

— Пожалуйста, будь рыбкой, как я, — попросила Бонни. — Рыбки лучше.

— Отлично, — вмешалась Алабама. — Я буду рыбкой Агамемноном. И я умею плавать без рук, видишь?

— А как же ты будешь сразу всеми двумя?

— Но, дочь моя, я ведь ужасно умная и потому знаю, что могу быть для себя целым миром, если мне расхочется жить в папиной тени.

— Алабама, соленая вода разъела тебе мозги.

— Ха! Тогда я буду рыбкой Агамемноном с разъеденными мозгами, а это еще труднее. Придется плавать и без ног тоже, — с тайным злорадством произнесла Алабама.

— Будет намного проще, думаю, после коктейля. Пойдем.

После солнечного пляжа комната казалась особенно прохладной и сумеречной. От штор шел приятный мужской запах высохшей соленой воды. Из-за нарастающих волн зноя снаружи, казалось, бар тоже находится в движении, как будто в его неподвижном нутре обретали убежище самые быстрые ветры.

— Нет у нас, ну нет у нас расчесок, — пропела Алабама, разглядывая себя в заплесневевшем зеркале на задней стене бара. Она чувствовала себя свежей, гладкой, соленой! И решила, что куда веселее в той части бара, что за ее спиной. В сумеречной глади древнего зеркала она увидела очертания широкой спины французского летчика в белой форме. Потом стала наблюдать за галантными — по-французски — жестами, обращенными сначала к ней, потом к Дэвиду и замутненным нечистым зеркалам. Голова с золотой рождественской монеты настойчиво кивала, большие бронзовые руки хватали тропический густой воздух в напрасной надежде отыскать в нем нужные английские слова, чтобы передать чувства обладателя этой головы. В попытке найти общий язык француз немного сутулил выпуклые плечи, не делавшиеся от этого менее красивыми, сильными, твердыми. Он вынул из кармана маленькую красную расческу и любезно кивнул Алабаме. Встретившись взглядом с офицером, Алабама почувствовала себя взломщицей, которой хозяин дома по доброй воле назвал сложный код своего сейфа. Она почувствовала себя так, словно ее поймали на месте преступления.

— Permettez?[47]

Она глядела на него во все глаза.

— Permettez, — повторил он, — по-английски значит «permettez», вы понимаете?

Офицер вновь многословно и непонятно заговорил на французском языке.

— Не понимаю, — сказала Алабама.

— Oui, понимаю, — повторил он над ее головой. — Permettez?

Он наклонился и поцеловал Алабаме руку. Трагически серьезная, даже виноватая улыбка зажглась на его лице — от него веяло очарованием незрелой юности, как будто ему неожиданно пришлось вынести на всеобщее обозрение сцену, которую он долго репетировал в одиночестве. И в его и ее жестах была некая нарочитость, словно они разыгрывали спектакль для находившихся в отдалении смутных отражений их самих.

— Я не «микроб», — зачем-то произнес он.

— Oui, понятно… Я говорю, это видно.

— Regarderz![48]

Мужчина демонстративно провел расческой по волосам, как бы объясняя ее назначение.

— Спасибо, — сказала Алабама и вопросительно посмотрела на Дэвида.