Варшава и женщина - Елена Хаецкая

– Истинная правда, – подтвердил Маркабрюн. – И потому, думается мне, теперь, когда я наконец освободился из-под ее власти, настала пора проучить эту маленькую дерзкую жабу. Так что, прошу вас и умоляю: поскорее распорядитесь высечь ее.

– Ну уж нет! – возмутилась девчонка. Она не слишком-то испугалась угроз Маркабрюна, потому что видела, что сеньор Джауфре все еще смеется.

– А почему бы и нет? – сказал Маркабрюн. – По мне так, женщин можно сечь с утра и до вечера, и это не причинит им никакого вреда. Ведь женщины, как известно, сотворены из ребра мужчины; ребро же – кость, а кость не чувствует ни голода, ни боли. Вот почему женщин можно бить и не кормить, и им от этого не будет ровным счетом никакого убытка.

– Вот как? – сказала девчонка. – Сейчас поглядим, как это кость не чувствует боли!

И прежде чем оба друга успели опомниться, спрыгнула с сундука и сильно боднула Маркабрюна в бок. Маркабрюн взвыл страшным голосом и повалился на пол с криком:

– Уберите чертовку!

Вбежал Нивард, схватил брыкающуюся девчонку поперек живота и утащил прочь.

Рюдель вытер слезы, выступившие у него на глазах от смеха, и протянул Маркабрюну руку, помогая ему подняться.

– Ваш приезд почти воскресил меня! – молвил он. – Ибо, сказать по правде, за время вашего отсутствия меня постигла ужасная беда, от которой я уж не чаял оправиться.

И вот что поведал о себе Маркабрюну Джауфре Рюдель де Блая.

* * *

Случалось нам и прежде упоминать о Матильде Ангулемской, старшей сестре графа Гильема Тайфера, которая была весьма юной, знатной и прекрасной, так что Джауфре Рюдель счел ее наилучшей дамой, какую только можно полюбить. И таким образом начал он слагать о ней песни и распевать их на разные лады, по преимуществу печальные, ибо дама Матильда не давала ему ни малейшего поощрения.

Вот что говорил он о ней в своих песнях:

Что она не знает себе равных.

Что тело ее, нежное и изящное, не имеет ни единого изъяна (quel cors a gras, delgat e gen).

Что речи ее полны любезности (A! cum son siei dich amoros).

И что она, одним словом, является самим совершенством.

А о себе самом в тех же песнях он поет вот что. Бодрствует ли Джауфре, грезит ли он – лишь Дама является целью его стремлений. И чем бы он ни занимался, говорит он, терзает его боль, ибо Дама отвергает своего обожателя.

Достается здесь и друзьям, которые не умеют научить его, как насладиться любовью Дамы:

Mas sa beutat nom val m'nien,

car nulhs amicx no m'essenha

cum ieu ja n'aja bonsaber.

Вот до каких крайностей дошел влюбленный поэт!

И так он сам себя распалял и подзуживал этими песнями, что в конце концов на самом деле потерял покой и сон, начал бледнеть и чахнуть, к ужасу своих домочадцев, а затем и вовсе пустился в неподобные приключения.

И вот однажды, нарочно вымазав себе лицо и волосы пеплом и облачившись в самые жалкие лохмотья, он пешком отправился в Ангулем, питаясь лишь милостыней, которую ему подавали в дороге. Достигнув цели своего путешествия, сумасбродный поэт начал кричать, что явился сюда как пилигрим, ибо здесь обитает величайшая земная святыня – Матильда Ангулемская. За такие глупые речи его чуть не побили камнями; однако нашлись умные люди, которые сочли его безумцем и отвели к графу Ангулемскому как забавную диковину, достойную хотя бы мимолетного внимания. Граф Ангулемский велел умыть безумца и не без удивления узнал вдруг своего кузена.

– Клянусь мечом Господним! – вскричал тут Гильем Тайфер. – До меня доходили слухи о ваших сумасбродствах, кузен, но я не думал, что они простираются так далеко!

Джауфре Рюдель стоял перед ним очень бледный и не знал, что ответить. Тогда граф Гильем попросил его, ради Бога, оставить эти безумства, ибо такому знатному и богатому человеку, как князь Блаи, они не к лицу; «сестра же моя не питает к вам ни малейшей сердечной склонности, и незачем тревожить ее девический покой».

Джауфре Рюдель закрыл лицо руками, заплакал и, не говоря ни слова, пошел от графа прочь.

Безутешный, он брел, не разбирая дороги, когда неожиданно настиг его некий всадник и, остановив коня, преградил ему путь. Джауфре постоял в молчании, ожидая, что его все-таки пропустят, но всадник не трогался с места. Тогда Джауфре сказал:

– Прошу вас дать мне дорогу, ибо время позднее, а путь мне предстоит неблизкий.

– Невозможное это дело, сир, чтобы я позволил вам теперь уйти, – возразил всадник. – Ибо я имею поручение от одной юной и прекрасной дамы, которая наслышана о ваших злоключениях и теперь желает непременно вас вознаградить.

Услышав все это, Джауфре Рюдель сразу понял, что речь идет о Матильде Ангулемской, и от радости упал наземь без чувств. Всадник взял его в седло и увез обратно в Ангулем, так что вскоре Рюдель находился уже в покоях обожаемой им Матильды.

Матильда в красивом синем блио, с распущенными волосами, с венком из луговых цветов, переплетенных лентами, показалась ему самой Любовью во плоти, такой юной и прекрасной, что перехватывало дыхание, и Джауфре Рюдель опять едва не умер. А сияющая красавица глядела на него так ласково, так благосклонно! Онемев, влюбленный мог лишь созерцать ее в благоговейном восторге, и ему казалось, будто в животе у него летают ангелы.

Наконец дама Матильда нарушила молчание.

– Я немало наслышана о ваших песнях, мессир, – промолвила она. – И не раз случалось мне в грустную минуту позвать к себе жонглера, дабы он спел мне одну из них. Например ту, где говорится о моем изящном теле, гладком и благородном. Но позвольте спросить вас, откуда вам это известно? Люди могут подумать, что вы видели меня обнаженной!

– Я лишь мечтал… – пробормотал поэт. – В грезах вы мне являлись… различно… Я предполагал… Ибо не может столь совершенная дама не обладать также совершенным телом.

– Прошу же вас, – продолжала Матильда таким голосом, что по груди, точно медом, разливалось тепло, – спойте мне что-нибудь о вашей любви ко мне! Сказать по правде, я сгораю от нетерпения узнать, так ли хорош ваш поэтический дар, как мне о том рассказывали!

– Я… непременно… сейчас спою вам о любви… – пролепетал Джауфре немеющими губами. Подбодряемый улыбками своей дамы, он поспешно скинул с себя верхнюю одежду и остался перед нею в одной рубахе.

А дама сняла с волос венок, положила его на постель и чуть приподняла подол своего блио, так что перед глазами Рюделя показались две маленькие босые ножки.

Рюдель побелел, как лебединое перо, а дама, рассмеявшись, сказала:

– Вижу я, что виола ваша настроена отменно и смычок готов коснуться струн. Но где же сама песня? Пока что не прозвучало еще ни единой ноты!

Услыхав такое поощрение от своей дамы, Джауфре не стал мешкать долее ни мгновения, избавился также от рубахи и бросился на постель. Дама же прикоснулась к своей одежде, словно бы собираясь последовать его примеру, но вдруг громко свистнула и гикнула, будто на охоте. И тотчас в покои ворвалось десятка два молодцев из числа людей Гильема Тайфера. Все они держали в руках факелы, которыми размахивали во все стороны, как черти.