Варшава и женщина - Елена Хаецкая

Джауфре Рюдель зарылся в одеяло, не зная, куда спрятаться от жгучего стыда, ибо над его любовью ругались самым жестоким образом. Вокруг несчастного поэта бесновались гигантские тени, хриплые голоса издевались над незадачливым любовником и поносили его на все лады. Но хуже всего было то, что дама Матильда сидела тут же, на постели, и хохотала, как безумная, покуда ее не одолела икота…

Наконец Джауфре схватил одеяло, набросил его себе на плечи и с громким криком устремился прочь, в гостеприимную прохладу ночи, а вслед ему летел самый ужасный хохот, какой только можно себе представить…

– С тех самых пор, мой друг, я совершенно лишился сил, – заключил свое горстное повествование Джауфре Рюдель. – Стоит мне забыться сном, как я в ужасе открываю глаза, ибо случившееся вновь настигает меня и терзает мою израненную душу. Я снова слышу бессердечный смех дамы Матильды и грубые насмешки людей ее брата! Я не нахожу себе покоя ни днем, ни ночью…

Маркабрюну, по правде говоря, стоило больших усилий не смеяться во время этого плачевного рассказа, прерываемого судорожными вздохами и тягостными паузами. Но когда Джауфре закончил, гасконец дружески обнял его и произнес:

– Что ж, мессир, вы спасли меня от лютой стервы-девчонки, а мне, видать, суждено отплатить вам той же монетой. Поверьте, даже умнейшим людям доводилось делать глупости и терять голову от любви – так следует ли осуждать молодого человека, вроде вас, когда его охватило благородное безумие страсти? К тому же ваши сочинения вовсе не дают оснований утверждать, будто вас отвергла злая и неблагодарная женщина.

– Как? – поразился Джауфре Рюдель. – Разве в своих песнях не говорил я вполне определенно, что не могу ни есть, ни пить из-за любви к неприступной красавице?

– Да, но вы нигде не утверждаете, что красавица эта – Матильда Ангулемская или вообще какая-либо женщина. Вполне возможно, что ваши воздыхания обращены на Даму Поэзию, а земные дамы не имеют к этому никакого отношения.

– Но я ведь ясно говорил о ее совершенно теле, о соразмерных членах…

– Стих есть тело поэзии; строфа же – член стиха, и соразмерные строфы есть основа для совершенного стихотворения. Говоря о теле и членах, вы вполне могли подразумевать версификацию.

– Но я сетовал на друзей, которые не умеют научить меня, как лучше добиться благосклонности суровой дамы…

– И это вполне понятно, ибо научить поэтическому дару невозможно, и всякая дружба тут бессильна.

– Но в таком случае выходит, что я – плохой поэт и никуда не годный версификатор, для которого Дама Поэзия навсегда останется недоступной! – вскричал Джауфре Рюдель.

– Превосходная форма ваших песен служит наилучшим опровержением их содержанию, – заявил Маркабрюн.

И видя, как просветлело лицо Джауфре Рюделя, добавил:

– А теперь ступайте-ка и сложите новую песню – обо всем, что довелось вам пережить по милости одной капризной и неблагодарной девицы, которая, по правде сказать, мизинца вашего не стоит. Пусть знает, что вы первый готовы посмеяться над ней и ее проказами; что до нее самой – то вам больше нет до нее никакого дела!

Джауфре Рюдель помрачнел.

– Рассказать по всеуслышание, какую жестокую шутку она надо мной учинила? Признаться в своем позоре? Нет, такое мне не под силу! Ибо клянусь, сердце мое до сих пор кровоточит!

– Ну так пусть оно больше не кровоточит! Не предпочитаете же вы, чтобы она рассказывала об этом сама, похваляясь перед всеми своей ловкостью и хитроумием?

Сеньор Джауфре задумался.

– Вы, пожалуй, правы, Маркабрюн! – признался он наконец.

И вот какие строки он сложил о постигшей его неудаче:

Люба мне летняя пора,

Птиц пенье в зелени дерев.

Но хладом зимним я согрет

И мне зима милей стократ.

Увидишь радость – к ней душой

Стремись: вот мой девиз благой.

Кто счастлив, тот глядит добрей.

Теперь к чужому не стремлюсь,

Из дома носу не кажу.

Своим добром я дорожу

И счастлив, кажется. Боюсь,

Кто выжидает – тот умен;

Глупец – кто так воспламенен,

Как я, когда спознался с ней.

Сколь долго, тяжко я страдал,

Душой и телом помрачен!

Едва лишь погружался в сон,

Как тотчас ужас заставлял

Бежать и отдыха, и сна.

Но вот и боль побеждена,

Из сердца вырван злой репей.

Не устаю благодарить

Всех тех, кто добрый дал совет,

Как вновь увидеть ясный свет!

Какую песнь для них сложить?

Друзей и Господа хвалю,

Всех оделяю, всех люблю –

Должник ваш до скончанья дней!

Я ныне мудр. Поверь льстецам –

И гибель! Что ж, я исцелен.

Не болен боле, не влюблен,

За что спасибо небесам!

Случалась сходная беда

И с мудрецом; но никогда

Не предано любви верней!

Одетым лучше б мне лежать,

Нежли нагим. Покров долой

Сорвал с меня злодей лихой

И ну, кривляясь, хохотать!

А я, вздыхая и дрожа,

Лишь плакал… Точно от ножа

Остался след в душе моей!

Кто, как не я, был виноват

В чудовищной ночной игре?

Увы! Дозволил сам сестре,

Чтоб надо мной ругался брат.

Достанет у кого ума

Судить: ее ль, моя вина,

Чью сторону принять верней?

Но вот опять цветет апрель.

Я весел и здоров и бодр.

И в общий сладкогласый хор

Пусть и моя вольется трель.

Весть разнеси, о друг певец:

Рюдель избавлен наконец

От ноши тягостной своей!

По-провансальски же это поется так:

Belhs m'es l'estius e-l temps floritz,

quan l'auzelh chanton sotz la flor;

mas ieu tenc l'ivern per gensor,

quar mais de joi m'i es cobitz.

Et quant hom ve son jauzimen,

es ben razos e avinen

qu'om sia plus coindes e quais.

Er ai ieu joi e sui jausitz

e restauratz en ma valor,

e non irai jamais alhor

ni non querrai autrui conquistz;

qu'eras sai ben az escien

que sol es savis qui aten,

e selh es fols qui trop s'irais.

Lonc temps ai estat en dolor

et de tot mon afar marritz,

qu'anc no fui tan fort endurmitz

que no-m reisides de paor.

Mas aras vei e pes e sen