Последние свидетели. Соло для детского голоса - Светлана Алексиевич

Все-таки какую-то елку на Новый год мы ставили. Конечно, это мама помнила, что у нас детство. Из книжек вырезали яркие картинки, делали шарики из бумаги: один бочок белый, другой – черный, гирлянды из старых ниток. И в этот день особенно все улыбались друг другу, вместо подарков (их не было) мы оставляли под елкой записочки.

В своих записочках я писала маме: «Мамулечка, я тебя очень люблю. Очень! Очень!» Дарили друг другу слова.

Годы прошли… Я столько книг прочитала… А поняла о войне не намного больше, чем тогда, когда была ребенком. Об этом хотела рассказать…

Валя Никитенко – 4 года.

Сейчас – инженер.

В детской памяти запечатлевается все, как в альбоме. Отдельными снимками…

Мама просит:

– Бежим-бежим… Топаем-топаем… – У нее руки заняты. А я капризничаю:

– У меня ножки болят.

Трехлетний братик толкает меня:

– Безым (буквы «ж» он не выговаривал), а то немцы догонят. – И «безым» рядом молча.

От бомб я прячу голову и куклу, а кукла уже без руки и без ног. Плачу, чтобы мама ее перевязала…

Кто-то принес маме листовку… Я уже знаю, что это такое… Это такое большое письмо из Москвы, хорошее письмо. Они с бабушкой говорят, и я понимаю, что дядя наш в партизанах. По соседству у нас жила семья полицая. И, знаете, как дети: выйдут, и каждый хвастается своим папой. Их мальчик говорит:

– У моего папы автомат…

Я тоже хочу похвастаться:

– А нам дядя принес листовку…

Это услышала мать полицая, она пришла к маме предупредить: смертельная беда нашей семье, если ее сын услышит мои слова, или кто-нибудь из детей передаст.

Мама позвала меня с улицы и просит:

– Доченька, не будешь больше рассказывать?

– Буду!

– Нельзя рассказывать.

– Ему можно, а мне нет?

Тогда она достала прутик из веника, а стегать меня ей жалко. Поставила в угол:

– Не будешь? А то маму убьют.

– Прилетит на самолете наш дядя из леса и спасет тебя.

Так и уснула в углу…

Горит наш дом, меня выносят на руках сонную. Пальто и ботиночки сгорели. Я хожу в мамином пиджаке, он до самой земли.

Живем в земляночке. Вылезаю из землянки и слышу запах пшенной каши, заправленной салом. До сих пор для меня вкуснее еды нет, чем пшенная каша, заправленная салом. Кто-то кричит: «Наши пришли». На огороде у тети Василисы – так говорит мама, а дети тетю Василису зовут «бабой Васей», – стоит походная солдатская кухня. В котелках нам раздают кашу, помню точно, что в котелках. Как мы ели, не знаю, ложек не было…

Мне дают кружку молока, а я уже забыла о нем за войну. Молоко налили в чашку, она у меня упала и разбилась. И я плачу, все думают, что я плачу из-за разбитой чашки, а я плакала, что разлила молоко. Оно такое вкусное, и я боюсь, что мне его больше не дадут.

После войны начались болезни. Болели все, все дети. Болели больше, чем в войну. Непонятно, правда?

Эпидемия дифтерита… Дети умирают. Я убежала из-под замка хоронить соседских мальчиков-близнецов, с которыми дружила. Стою у гробиков в мамином пиджаке и с босыми ногами. Мама вытаскивает меня оттуда за руку. Ждет с бабушкой, что и я заразилась дифтеритом. Нет, я только кашляю.

В деревне совсем не осталось детей. Играть на улице не с кем…

Зоя Мажарова – 12 лет.

Сейчас – почтовый работник.

Всю войну я видела ангела… Он появился не сразу…

Первый раз он появился… Пришел ко мне во сне, когда нас везли в Германию. В вагоне… А там ни звездочки не было видно, ни кусочка неба. А он пришел. Мой ангел…

А вы меня не боитесь? Моих слов… Я то голоса слышу… То ангела вижу… Начну рассказывать, не каждый хочет долго слушать. Боятся меня. На праздники в гости редко зовут. За праздничный стол. Даже свои соседи. Я рассказываю и рассказываю… Может, что старая стала? Начну и не могу остановиться…

В войну… Я начну с самого начала… Первый год я жила с мамой и папой. Жала и пахала. Косила и молотила. Все сдавали немцам: зерно, картошку, горох. Они приезжали осенью на лошадях. Ходили по дворам и собирали – как это? Забыла уже это слово – оброк. Наши полицаи тоже с ними ходили, они все были нам знакомые. Из соседней деревни. Так мы жили. Можно сказать, привыкли. Гитлер, говорили нам, уже под Москвой. Под Сталинградом.

Ночью приходили партизаны… А они рассказывали все по-другому: Сталин ни за что не отдаст Москву. И Сталинград не отдаст…

А мы жили… Жали и пахали… Вечером в выходной день и на праздники были у нас танцы. Танцевали на улице. Была гармонь.

Я помню, что случилось это в Вербное воскресенье… Наломали мы вербы, в церковь сходили. Собрались на улице. Ждем гармониста. Тут понаехали немцы. На больших крытых машинах, с овчарками. Собаки все черные, злые. Окружили нас и командуют: залезайте в машины. Толкают прикладами. Кто-то плачет, кто-то кричит… Пока наши родители прибежали, мы уже – в машинах. Под брезентом. От нас недалеко была железнодорожная станция, привезли нас туда. Там уже стояли пустые вагоны наготове. Ждали нас. Полицай меня тянет в вагон, а я вырываюсь. Он накрутил себе на руку мою косу:

– Не кричи, дура. Фюрер освобождает вас от Сталина.

– А что нам на той чужбине? – До этого нас уже агитировали, чтобы мы ехали в Германию. Обещали красивую жизнь.

– Поможете немецкому народу победить большевизм.

– Я к маме хочу.

– Будешь жить в доме под черепичной крышей и есть шоколадные конфеты.

– Я к маме…

О-о-о-о! Если бы человек знал свою судьбу, то он был до утра не дожил.

Погрузили и повезли. Ехали мы долго, но сколько, не знаю. В моем вагоне все были с нашей Витебской области. С разных деревень. Все молодые и такие, как я, малолетки. Меня спрашивали:

– А ты как попалась?

– С танцев.

От голода и страха я теряла сознание. Лежу. Закрою глаза. И вот первый раз тогда… Там… Увидела ангела… Ангел маленький, и крылышки у него маленькие. Как у птицы. А я вижу, что он хочет меня спасти. «Как он спасет меня, – думаю я, – если он такой маленький?» Это я первый раз его увидела…

Жажда… Нас всех мучила жажда, все время хотелось пить. Все внутри пересыхало, да так, что язык вываливался наверх, я не могла его назад затолкать. Днем ехали с вываленными языками. С открытым ртом. А ночью было немного легче.