Сто лет - Хербьерг Вассму

Но у Элиды хватало дела укладывать вещи в картонки и коробки. И те, что должны были отправиться с Йордис, Хельгой и Карстеном в их новые дома, и те, что должны были ехать с ней и Фредриком в Кристианию.

— Нет, я не могу этого допустить, — раздался с кровати голос Фредрика. Утром в тот день он не мог встать и его мучила одышка. Но все сразу поняли, что он имеет в виду.

Элида держала на руках Йордис, Агда обнимала ее колени. В комнате было трудно дышать — слишком много тут было народа и слишком много еле сдерживаемых слез. Все было очень серьезно. Из всех трещин и углов на них глядело бессилие. С покрывала на кровати и тех книг и бумаг Фредрика, которые еще не были упакованы. От бессилия кололо ладони. Пересыхал рот, и текли слезы.

Приемные родители приехали, чтобы забрать детей. Карстен и Хельга стояли у буфета, держась за руки. На белом полотенце, висящем на медном крючке рядом с умывальником, остался след чьей-то ладони. Тонкие занавески были задернуты. Фредрик не выносил яркого весеннего света. Эйде из Крокбергета, которые должны были забрать Карстена, оба не отрывали глаз от пола. Юсефине Дрейер, приехавшая за Хельгой, не знала, что сказать, она вздохнула и вышла на кухню.

Никто этого не ожидал. Сестра Элиды, Кьерсти, решительно взяла у Элиды Йордис и кашлянула.

— Теперь уже поздно что-либо менять, Фредрик! Вы не можете взять с собой всех детей, — тихо, многозначительно сказала она. — Все уже решено. Это ненадолго Главное, чтобы ты выздоровел.

— Только пока ты не поправишься, Фредрик! — шепотом сказал Эйде и перенес тяжесть с одной ноги на другую. Худощавый мужчина с продолговатым лицом и добрыми глазами.

— Простите меня! Нет-нет! Я не могу этого допустить. Все должны ехать с нами. Мы должны быть все вместе! — сказал Фредрик.

Элиду охватила какая-то вялость, ее усталость была так велика, что она не могла произнести ни слова.

— Элиде не справиться, неужели ты этого не понимаешь? — уже более резко спросила Кьерсти.

Неожиданно Элида увидела все как зритель, словно то, что происходило, не касалось ее лично, но все-таки она словно отвечала за то, чтобы ничего не вышло за рамки приличия. Она избавилась от мучительного чувства, будто она — остановившиеся часы, висящие на стене в комнате больного, и быстро вывела оттуда детей. Сначала Хельгу и Карстена, которые понимали, что их это касается в первую очередь. Их хотели принести в жертву, а теперь они, может быть, спасутся, вернувшись в объятия отца. Ведь получил же Авраам в последнюю минуту от Господа разрешение не приносить Исаака в жертву. Наверное, подобное разрешение услышал и Фредрик. С горечью думая об этом, Элида кивнула старшим детям, чтобы они вышли из комнаты. Из комнаты предательства и жертвоприношении. Агду пришлось унести силой — она хотела остаться с матерью.

Когда дверь закрылась, Фредрик умоляюще протянул руку.

— Ты не должен думать только о себе, Фредрик! — строго сказала Кьерсти. — И ты не можешь вдруг явиться к Хельге, имея с собой на трех детей больше, чем собирался.

Элида молчала.

— Нет! Все должны ехать вместе! — выдохнул Фредрик, схватившись за сердце обеими руками.

Это снова заставило Элиду действовать.

— Пожалуйста, уходите! И большое... большое вам спасибо, — прошептала она и кивнула каждому в отдельности.

И они ушли. А что им еще оставалось?

Элида чувствовала, что взяла вину на себя. Отцовская любовь была очевидна. Все ее видели. Она понимала, что должна поддержать его в присутствии всех. Во всяком случае, дети должны услышать, что и она тоже хочет, чтобы они поехали с ними.

Когда Элида и Фредрик остались одни, она остановилась посреди комнаты, не в силах подойти к кровати, хотя Фредрик тянул к ней здоровую руку.

— Я знаю, как тебе будет трудно. Ведь я знаю...

— Да! — жестко сказала она. — Но так же трудно и отдавать своих детей чужим людям, — проговорила она бесцветным, безутешным голосом.

— Ты простишь меня?

— То, как ты себя вел? Не знаю, Фредрик, — по-прежнему жестко ответила она. И вышла вслед за всеми, прикрыв за собой дверь. Связь между ними ослабла. И Элида не знала, станет ли эта связь опять такой же крепкой, как прежде.

Накануне вечером она наказала себе не плакать, когда приедут за детьми. И без того все было достаточно тяжело. Наверное, ей помогли молитвы, она долго не спала той ночью. Когда она убедилась, что Фредрик уже заснул, она встала, вышла во двор и спустилась на берег. Там, наедине с собой, она прижалась головой к покалеченной иве, на которой еще не было почек.

Потом столкнула ногой в воду камень. И тут же почувствовала запах моря. Запах ледяных гниющих водорослей и провонявшей в трещинах камней воды, как ни странно, помог ей. Она вдруг вспомнила, что именно этот запах, этот проклятый запах всегда пробуждал в ней желание уехать отсюда. И пока Элида стояла там, в холодном ночном свете, позволив ветру растрепать и распустить ей волосы, хотя этого никто не видел, пока она стояла там, вытирая глаза и нос и радуясь, что ее никто не видит, она твердо решила, что все обернется благословением Божьим. Фредрик поправится. А она увидит и узнает многое, кроме телефона на стене в Русенхауге. Все к лучшему.

Хорошо. Значит, ее молитвы как будто были услышаны. Этого она уже не забудет. А Хельга и Карстен теперь всегда будут помнить, кто из родителей их любит больше.

Так решил Фредрик.

Первое воспоминание в моей жизни. Я просыпаюсь в своей кроватке, темно, я карабкаюсь, чтобы встать, держась за сетку, и зову маму. Но ко мне подходит не она, а тетя Эрда. Война, но я этого не знаю. С жильем плохо, и мы живем в одной комнате в доме тети Эрды и дяди Бьярне в Ведхёггане на Лангёе.

Тетя меня укладывает, укрывает и что-то говорит мне. Когда она уходит и закрывает дверь, темнота возвращается. Но за окном яркий свет. Через окно он бросает в комнату крест. Крест большой и падает на меня. Или я падаю в него. Потому что я опять встала на ноги, но уже не плачу и никого не зову. Просто стою в этом кресте, который находится вне меня, вне моей кровати, вне тетиного дома. Свет креста такой яркий, что я падаю. Меня тошнит. Но я еще не понимаю, что чувствую.

Однако потом, после многократного повторения, я уже знаю, что это — тошнота.

Второе воспоминание. Я сижу на черном лакированном детском сиденье, оно прикреплено к багажнику маминого черного велосипеда. Она едет по очень прямой дороге, по обе стороны от нас море. Не деревья, не поля, только камни, небо и море. Позже я узнаю, что это мыс, выступающий в море на западе острова. Серый теплый день, конец весны или начало осени. На маме куртка из материи, похожей на кожу. Я уже хорошо разговариваю — только что я спросила у мамы, не содрала ли она эту шкуру с тетиной коровы. Она отвечает, что это не ободранная шкура, просто похоже. Это такая ткань, ее соткали точно так же, как она ткет половики.