По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева

отмщу!

Недосказанным криком

и сердцем убитым,

ибо бьётся кукушкой в ладони хазарьей,

дщерь твоя – я, я – дщерь этой боли и гари,

замыкающая круг безумнейшей битвы…

***

…И вся история моя – ты, только ты.

И твёрдо знаю, что предашь, продашь, обманешь.

Но для чего храню я лоскуты

добро бы только кофточки в кармане

гораздо ближе, горше и больней.

Вот еду я на поезде – мириться.

Порхают бабочки – предвестники детей

в глуби, во чреве – маленькие птицы.

Как руки целовал.

Как раздевал.

Как гладил ты по беззащитной шее.

И вот с тех пор, коль кругом голова,

нормальных полюбить я не сумею.

Предателю

открытые врата,

все окна, крыши, сломанные стены.

Вот твёрдо знаю: не ходить туда.

Вот твёрдо знаю. Но дрожат колени…

Дыханье рвётся, где там ИВЛ?

Внутри не сердце – фарш! Почти котлеты.

Лишь вспоминаю: как мы не одеты

и как близки,

и как дыханьем грел

мои ладони…Всё! Ну, право, всё.

Икара участь и Далила участь

одна и та же. Небо не спасёт.

Стой и кури, так будет много лучше.

Гляди в окно. Пейзажно. Высоко.

Всё, что ни говорю – тебе все звуки.

Ни горлом, связками, ни даже языком,

а небом говорю! И солнечным комком!

Напрасно, знаю, простирая руки.

***

Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю.

Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем.

О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем

и про этого волка, что с правого края.

Спи, дитя моё, спи, впереди – годы, годы.

Супротив, поперёк, вопреки – вдаль стремиться.

Покорять и сражаться, сбираться в походы

и ловить журавля, и поймать вдруг синицу.

Спи дитя моё, спи. Жили все по талонам мы.

Помню, как мы проснулись, закутались, вышли как:

в магазинах всё есть! Есть бумага рулонами,

хлеб, сметана и соль, водка. Одеколонами

перестанут травиться. Шелка есть с шифонами,

да хоть шейте кафтаны, хоть куртки с манишками.

Если честно сказать, в девяностых рождённые,

не такие, как все, им бы хайпы да блогерство…

Не стабильна страна! Ах, кусок мой запроданный,

вместе с солнцем

и с небом за доллары.

Это хуже утраты. Сиротства. Угона ли.

Словом, Запад. Тлетворный, развратный, гниющий.

Словом, Азия. Нежная, странная, грубая.

Но пока я качаю дитя: спи, мой лучший,

спи, мой зайчик, воробышек. Любо нам, любо нам!

Я рожала тебя в песню Виктора Цоя.

Я кормила тебя под картиною Клуциса.

А затем! Что затем? Ясли, сад детский, школа,

танцевальный кружок, спорт и секция боя.

На задворках большого футбольного поля

мусор, щебень, шприцы. О, доколе, доколе

матерям от прошедшего времени мучиться?

Пожинать это время. И как его выдержать?

Как бинты приложить подорожника с пижмою.

Как кудели мне прясть

и лекала медвежьи?

Спеть: «…а видит ли воин звезду близ Алькора?»,

Спи дитя моё, спи. Повторяю прилежно.

Ещё утро нескоро.

***

Коромыслова башня – навеки моя!

Возлюби, придави, камнем ляг мне на грудь!

Вам – проект.

Вам – название книг бытия.

А мне – жизнь, а мне – смерть и всежизненный путь.

Мне ни прозы не надо от вас, ни стиха.

Я хочу эти камни под грудью вдыхать.

Я хочу их носить в чреве вместо детей,

вместо птиц и зверей, вместо рощиц-полей,

Коромыслова башня – моя на века.

И не смей, и не смей: тело девьё поёт

под камнями её, кирпичами её,

посмотри: вот сломался, коль шла, каблучок,

и ведро в коромысле вцепилось в крючок.

Упадёшь – закопают, я знаю, за что:

вот за эту пропащую, за красоту,

вот за эту высокую, за чистоту.

За Никольской, за Тайницкой вниз и вверх съезд,

лучше буду виновной, чем так, без причин.

Ибо общество наше предаст, выдаст, съест,

потому и люблю его, выход один.

Как и вход через арку. Идём же, идём!

Сколько можно веков мне – Алёной – лежать

в нашей волжской земле? Подстели хоть пиджак

в мой вмурованный плач,

в мой вмурованный дом.

Я же чувствую глины вмороженный ком!

Как достать эту башню из девьей груди?

Приложи своё ухо к златому холму:

не спасёт красота, не спасёт. И не жди!

Красота для спасенья совсем ни к чему!

***

Я не размениваюсь на обиды.

Я не растрачиваюсь на них.

Хочу, как солнце кричать: «Гори ты!»,

хочу Дантесом я быть убитой

в российских рваных снегах живых!

Хочу, как травы.

Хочу, как рыбы.

Хочу молчать. И не помнить бед.

Пусть камни вслед – но какие обиды?

Пусть раны в сердце – но в ранах свет!

Опять же солнце. Опять же люди.

Обиды – слабым, пустым, что дым,

а мне прощение, как орудье,

а мне любовь к не прощавшим, им

мужчинам, женщинам. Мерить ссорами

ужель возможно короткий век?

Раздраем, сварами и раздорами,

затменьем, мщением и укорами.

Уймись, бессолнечный человек!

Уймись, обиженный и нанизанный

на острый сабельный штык обид!

Ты мной ушибленный укоризною,

в тебе мой весь Арарат болит.

В тебе все нити мои Ариадновы,

в тебе, о, мстительный, зуб за зуб,

своей обидой навек обкраденный

иль на два века – в соцсеть, в ютьюб!

А ты мне дорог. А ты мне люб.

Пусть буду я эпицентром Дантовым,

пусть все круги – я, как есть, вокруг.

А китежградским – тире атлантовым,

нет, не присущ мне обид недуг!

Вот сердце, сердце да в рёбра – вожжами,

вот мысли, думы – в разрыв, клубя.

…А я готова рубаху с кожей хоть

отдать последнюю за тебя!

И жизнь готова – бери всю, властвуя,

себя готова – в горнило дня.

Глоток последний воды ли. Яства ли.

Прости меня!

***

…И пала я тогда на землю, которую целовать,

и воскричала: где чаровники твои, кудесники, обавницы, берегини?

Неужто они обнулились, обрезжились все в слова,

не с красной теперь строки, не с золотой, не с синей?

Где вы волхвы мои, сказители, урочники, древопочитатели, тали?

к какой такой звезде неведомой припали во смутных временах?

В солярисах каких, в провальных льнах, скрижалях,

и пала я тогда на землю всю в снегах!

К чему страданья все – Венериным артритом

отрубленных кистей к чему болеть? Их нет.

Всё сведено к нулю – все оси, все орбиты. Но отчего болит так,

где пряник сладкий, плеть?

Всяк светлый дух теперь с ощипанною шёрсткой,

всяк тёмный дух теперь ощерился. Всё – ноль.

Как побеждать теперь? Щепоть нас, капля, горстка,

всех