По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева

о, Господи, из колыбели.

– Мама, мама, родная. А мать их убитая в поле.

Я покуда жива. Вам напомню, всей болью напомню.

Имя Зоя, как небо. А вы про медали, про гранты.

Имя Зоя – сама, словно грант, словно купол высокий!

Вы забыли про это. Вам в мозг что ввести? Импланты?

Про какое вы там примиренье? Они – оккупанты,

что пришли нашу землю топтать, никаких аналогий:

про гулаг и концлагерь. Про Гитлер и Сталин. Не надо.

Это разные вещи. Иные координаты.

Говорит либерал: «Ничего нам за это не будет.

Примирим мы всех мёртвых. Ведь им всё равно там, в могиле!»

Я схватила такого бы да за пиджак там, где груди –

рвись, рубаха, летите вы пуговки в пыль и

никогда, ни за что! Никаких вам таких словоблудий.

Где всеобщий психолог, чтоб мозг излечить бы, изгибы,

извращенье истории и русофобские игры?

Чтобы наше святое не трогали пальцы кривые,

не совали в кровавые раны, не лезли бы в семьи,

в наши кухни и спальни. Мы те, кто безмерно живые,

нас не сломят, ни в спину проклятия, что ножевые.

Ибо деды у нас воевали. И мы словно с ними!

Вот солдатик молоденький. Мальчик совсем он, мальчишка,

а вот девушка – милая, славная, столик и книжка.

А вот женщина и вот старик – было время.

Их убили фашисты. Фашистам не будет прощенья!

Никогда не помирятся. Мы вам не братья, не братья.

У фашистов одно есть названье: низвергнутый в ад он.

И не надо из ада его возрождать, о, не надо.

И не надо ни с кем примирять. И ни с тьмой, ни со светом,

вглубь планеты его иль совсем позамимо планеты.

…Как же редко я в церковь хожу. А сегодня пойду я.

И за деда свечу я поставлю. Ах, дед мой, Артемий!

Он убит в сорок третьем. С мальчишкой, старухой со всеми.

Как же я помолюсь за него, в пол воздета!

И сквозь слёзы, шепча так неистово:

– Дедушка! Деда…

***

…им, отдавшим за нас жизнь,

им, израненным в гулких окопах, идущим на смерть,

им, кричащим из-под земли, что фашизм

был низвергнут, что был побеждён. Как теперь

объяснить то, что памятники, что скульптуры войны

снесены в городах: в Львове, в Талине, в Праге. Как так?

Как рука поднялась? Вы за что их, за что, пацаны?

Впрочем, слово иное нужно здесь, иной нужен знак.

Слово «зверь», слово «нелюдь». Очиститься, как нам от них?

Как нам правду свою отстоять, правду дедов своих?

Вот бы встали они, вот бы встали они из могил,

вот бы снова, кто в танке сгорели, из пепла взошли.

Кто на мине подорван, тот снова бы сросся, скрепил

в своём теле бы швы, вот бы встали они из земли.

И пошли бы они, и пошли бы они, и пошли!

А звонарь бы на вече позвал, зазвонил! Вострубил!

Журавли бы на небо взлетели, всех их – журавли!

Во все тысячи тысяч, во все миллионы их крыл!

– Ставь на место! Впаяй! Вознеси. Там, где были, оставь.

Ибо трогать сакральное, ибо сносить память – грех.

До семи колен грех! До потомков своих грех, как явь!

Всех на место верните солдат, всех снесённых, всех-всех.

И всех маршалов, воинов! Каждого, кто умирал.

Каждый камень снесённый, цветок каждый, мемориал!

Вот читаю, читаю фамилии…

Сколько глаза

мои зреть могут! Что у черты, до черты и что за

эту слушаю музыку, гимн, песнь и скорбный набат,

у кого дед погиб, у кого сын, отец, мама, брат.

Я без слёз это слышать совсем не могу, как вокзал

я наполнена – душу мою разрывающей жуткой волной,

и всё чудится слово прощанья то, что дед сказал

моей бабушке, что с семерыми осталась весной.

Что же думало небо, забравшего да от семьи

не подросших ещё, не разумных детей всех семи?

И остались по линии мамы бабьё да бабьё,

словно нить жизни сорвана напрочь, разъята насквозь,

всё мне кажется то, что помочь я могла бы всерьёз,

то, что детям внушу – это русское племя моё!

Залаю на небе все дырья, заштопаю их.

Не хочу, чтобы зло побеждало, хочу, чтоб добро!

Тихо, тихо-то как, вспоминаю когда я о них,

громко, громко лишь сердце стучит мне левее в ребро.

***

Не женись, не женись, Данила-мастер,

высекай свою каменную чашу.

А коль женишься, ты же поэт, то разве

возлететь ли в твою, где берёзы, мне чащу?

Разодрать ли грудь мне да об острую ветку?

Да сронить ли мне перья на мягкие травы?

Как узнала про весть твою, пью я таблетки,

запиваю я горьким настоем купавы.

Многим головы вскружены, многим вскружила,

многим, кроме тебя! Не женись ты, Данила,

мой кудрявый!

В этот сонник и в донник, да в топи-муравы,

да ещё в клеверах, да в медовых соцветьях.

А коль мастер-Данила женился, то, право,

ты мне душу не рви по ночам до полтретьего

никакого Карнеги, ни Фрейда, а разве что

пару строк от Данилы (Данилушки-мастера).

У поэта судьба: по постелям шататься,

у поэта судьба: пить в кафе, всклень спиваться,

у поэта судьба: нож да к горлу бесстрашно

графомана, себя возомнившего гением!

Эвон сколько их! А для поэта – горение

и парение! И твою песню мне слушать

так, чтоб душу мою – в решето.

Хочешь, рыбой

приплывать буду в руки твои? И на суше

становиться русалкой? Иль птицей? Иль глыбой?

Чтоб из камня тесал ты меня: грудь и лоно,

руки, голову, губы! Впивайся! Глотай же!

Сколько было мужчин безнадёжно влюблённых,

было, кроме тебя, не влюблённого даже!

Лучше прямо из камня ты режь свою чашу!

Да узоры по краю: ласкаться устами

к твоей чаше. К тебе не получится, знаю:

мне с женатыми дело иметь не пристало.

Не женись, не женись, ах, Данилушка-мастер!

Твоя суженая старше нас на столетье.

не родит она малых сомят, в белой пасти

сохранить много слов не сумеет, поверь мне.

Впрочем, лучше не верь, не суди, не встречайся

на твоём Гребешке, возле дома тринадцать,

под землёю, я слышу, Данила, мой мастер,

голова ты кудрявая! Бьётся, что ястреб,

разве только окрасом светлее да вихрем –

подержи за крыло – бьётся там соловьиха.

Тихо. Тихо.

И я помолчу.

И как в сказке,

так кончаются сказки от мала-велика.

На той свадьбе и я была – их или ихней,

как филолог считаю, что их! И