Зима - Али Смит

— О боже, — говорит он. — Осторожнее.

Он помогает ей подняться в самом низу пролета. Он очень крепко держит ее за ушибленную руку. Смотрит ей в глаза.

— Какое ужасное падение, — говорит он. — Надеюсь, все будет хорошо. Надо же.

— А вы совершенная сволочь, — говорит она. — Подойдите ко мне еще хоть раз, и я…

— И вы… ну конечно, — говорит он.

Он улыбается ей, и впоследствии она мысленно может назвать эту улыбку только понимающей — понимающей, насколько она сама умна.

Вернувшись наверх в свою квартиру (а не дом), она находит карточку с напечатанным на ней телефонным номером, засунутую под уголок салфетки на столе.

Боже.

Она возвращается к закрытой входной двери и вешает на нее цепочку.

Задергивает шторы во всех четырех комнатах. Опускает жалюзи в кухоньке, хотя ее окно выходит лишь на голую кирпичную стену.

Потом она вдруг замечает, как ее собственная рука опускает жалюзи, и фыркает от смеха.

Она отпускает жалюзи, а они сами по себе подскакивают обратно.

По пути в ванную она снимает цепочку с входной двери.

Пусть приходят, если хотят.

Она идет за карточкой и запихивает ее за дорожные часы на каминной полке.

Она набирает ванну.

Где-то в городе, поселке или деревне, — где бы она ни находилась, — бьет колокол, ну разумеется, он снова бьет полночь. Где она сейчас? Можно ли остановить время? Можно ли остановить время, чтобы оно не текло сквозь тебя? Сейчас уже слишком поздно, вот и София в ванне, которую она только что набрала больше тридцати лет назад, намыливает ушибленную руку и при этом вспоминает, как они с Айрис лежали в своих односпальных кроватях двадцать лет назад, ночью, когда Айрис помогала ей репетировать припев той песни о бакалейщике Джеке[24], который больше не придет (Айрис пела верхние ноты, Соф — нижние). Потом Айрис и Соф напевали гармонии, придуманные ими для элвисовской песни, которую она обожала, причем напевали по-немецки, если отца не было рядом, а если он мог случайно услышать, то в переводе на английский, который София сделала по словарям в школьной библиотеке:

разве я должен

разве я должен

уехать из городка

уехать из городка

а ты дорогая останешься здесь?[25]

Айрис: такой человек, что, если в комнате, скажем, овчарка и если Айрис чужая в этой комнате, в этом доме, даже если она никогда не бывала в этом доме раньше и вдруг встретила эту собаку, эта овчарка все равно подойдет и наклонится перед ней, вытянув передние лапы, а затем ляжет у ее ног, где бы она ни сидела, и останется так на всю ночь, положив нос на передние лапы.

Ну а теперь тот день, когда София, приехав домой из колледжа на выходные, решает пройтись пешком от вокзала, а не садиться в автобус, сворачивает за угол на свою улицу и видит издалека, как у ее дома что-то происходит: небольшая толпа наблюдает за Айрис на тротуаре, а отец стоит вровень с парадными воротами, закрытыми парадными воротами, положив обе руки на верхнюю перемычку. Мать стоит у входной двери и смотрит вполглаза из дверного проема. На земле у ног Айрис — чемодан Софии. Он раскрыт прямо на тротуаре. В нем какая-то одежонка, всякая всячина из комнаты Айрис валяется вокруг на земле, как будто Айрис распаковывается на глазах у всей улицы.

— Что случилось? — говорит София.

— Обычные дела, — говорит Айрис. — Можно взять твой чемодан?

Она складывает вещи с тротуара в чемодан и закрывает две его половинки. Защелкивает замки, завязывает ремешки, берет чемодан за металлическую ручку и пробует на вес.

— Куда это она? — говорит София отцу.

— София, — говорит отец.

Он как бы хочет сказать: не вмешивайся.

— Пока, Фило, — говорит Айрис. — Я напишу.

С тех пор как Айрис (родители постоянно твердят, что она еще не замужем) услышала по радио что-то о газовом месторождении где-то в Англии, она как бы в одиночку проводит марш протеста, пишет в газеты, расклеивает посреди ночи плакаты на городской площади. К ним домой приходила полиция: ее поймали, когда она писала красной краской лозунги поверх рекламных щитов на стенах зданий, что-то о мертвых тюленях, найденных на пляжах бог знает где, у них чем-то выжжены глаза, Соф, рубцы и ожоги по всему телу, представляешь, и об оружии, что производится на фабриках, опять-таки бог знает где, за много-много миль отсюда, каждый вечер она устраивает сцены в гостиной, доводя отца до белого каления, и о вреде, причиненном глазам студентов в Париже, и о людях в Северной Ирландии, на которых его тоже распыляли, это не безобидно. Это яд. Они называют его веществом временного поражения, говорят телевизионщикам и газетчикам или людям, задающим вопросы в парламенте, что это просто дым. Просто дым. Но это связано с тем веществом, которое применяли в траншеях. Разве это был просто дым? И на людях в концлагерях. Разве это был просто дым?

Здесь ничего такого не происходит. Все это происходит где-то далеко, в других местах.

Но вполне может и здесь, — говорит Айрис. — Что вообще означает «здесь», хотелось бы мне знать. Здесь — значит везде, разве нет?

Айрис: чертова ответственность. Баламутка. Бесцельно тратит жизнь. Много раз предупреждали. Репутация. Известна властям. Приводы в полицию. Отец беззвучно плачет за ужином. Мать, как обычно, уныло молчит, уставившись в пустые ладони.

— Я напишу. Позвоню тебе в колледж.

Айрис идет по улице с чемоданом. Все соседи смотрят на нее. София смотрит на нее. Отец и мать смотрят на нее.

Соседи возвращаются в дом лишь после того, как Айрис сворачивает за угол и пропадает из виду.

София в ванне. Мужчина только что толкнул ее на лестнице и притворился, что не делал этого.

Насколько ей известно, с тех пор Айрис дома не появлялась. Айрис больше никогда не видела матери. Она не видела и отца. София так и не узнала и, наверное, не узнает, какая последняя капля переполнила чашу в тот вечер, когда Айрис ушла.

Капля. Такая легкая. Просто дым.

Переполненная чаша.

Какое отчаянное клише.

Рука болит. Останутся синяки по всему правому боку и бедру — там, где она ударилась о перила, и там, где стукнулась о край нижней ступеньки. Для того чтобы сильно ушибиться, вовсе не обязательно падать с большой высоты.