Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф

В тот период, когда я начал открывать для себя Фолкнера, Фицджеральда, Джойса и многих других знаменитых писателей, у меня было предостаточно времени для чтения: я уехал в Экс-ле-Миль, расположенный неподалеку от Экс-ан-Прованса, для прохождения военной службы. Мои родители считали, что я должен выполнить свой воинский долг как можно раньше. Как говорил сам отец, используя свое любимое выражение, это было «дело доброе». Однако он испытал облегчение, узнав, что я не попаду в ряды американской армии. Будучи бывшим солдатом США, он был прекрасно осведомлен о военной активности американцев и не мог быть полностью уверенным в том, что его «паренька» не пошлют куда-нибудь в Панаму или на Гренаду. США всегда имели противников, которым приходилось противостоять.

Несмотря на то что война была чуть ли не единственной сферой, в которой моя мать совершенно не разбиралась, она все равно настояла на том, чтобы я отслужил в армии. Она полагала (увы — на мою большую беду), что армия является ключевым элементом в вопросах воспитания любого мужчины. Военная служба, говорила она, обладает той отличительной уникальной особенностью, которая позволяет хотя бы один-единственный раз в жизни встретить людей, чьи происхождение, привычки и круг общения кардинальным образом отличаются от ваших.

Для многих юношей это была потрясающая возможность, как говорится, на других посмотреть да и себя показать. Мать думала, что подобное средоточие молодых умов, точек зрения и социальных статусов должно было поспособствовать развитию взаимопонимания, а следовательно — терпимости. Но у меня в то время было лишь одно желание: сбежать или поскорее уволиться из армии. Я добросовестно прослужил полгода, по истечении которых был признан психически нездоровым. Вернувшись в Париж (кажется, это был май), я оказался буквально очарован первыми запахами лета. Я навестил отца, но он выразил крайнюю обеспокоенность моим скорым возвращением из армии. Не то чтобы он был очень раздосадован тем, что я не смог довести «доброе дело» до конца, нет — скорее его волновала реакция матери: она была такой же, как несколько лет назад, в школе, когда я получал плохие отметки.

Следующие десять лет я, так же как и раньше, провел с отцом. Мы могли видеться, когда хотели. Я стал уже совсем взрослым и мог говорить с ним на разные темы уже без всякого стеснения. Даже если иногда он становился сдержанным и замкнутым, выказывая свое недовольство ходом беседы, это означало лишь то, что нужно было всего-навсего сменить тему разговора. В то время я еще слабо осознавал все масштабы его музыкальных увлечений и сегодня жутко жалею, что слишком мало говорил с ним о современной музыке. В действительности в этом вопросе наши вкусы с ним сильно расходились: отец питал исключительное пристрастие к классической музыке и лирическому искусству, в то время как я любил соул, рок, классический джаз, а особенно джаз-рок, который я обожал настолько, что возводил его в ранг классики современного искусства.

Его багаж знаний в области искусства и музыки был огромен, мой же — ничтожно мал. Разумеется, я был знаком с наиболее известными произведениями Моцарта, Шопена, Штрауса и некоторых других композиторов. Но часто наши разговоры не клеились: я бы очень хотел дать послушать отцу альбом «Четыре угла» группы «Йеллоуджекетс», Лайла Мэйса или, скажем, Пэта Метани. Хотел бы, чтобы он оценил эту музыку и поставил ее в один ряд со своими излюбленными композициями. Чтобы он поделился со мной своим восторженным мнением и признал, что лучшие образчики современного джаза ни в чем не уступают классическим пассажам… Вместе мы посещали только оперу, но ни разу не были ни на одном концерте современной музыки, и я до сих пор спрашиваю себя: какова бы была реакция отца, если бы я привел его в один из тех концертных залов, где музыка звучит громко, слишком громко, а публика возбуждена до предела?

В 1987 или в 1988 году (точно не помню) здоровье отца резко ухудшилось. Он начал жаловаться на боли в ногах и больше не мог ходить на большие расстояния. Сказывались последствия многолетнего употребления алкоголя и сигарет, от пристрастия к которым он так и не смог отказаться: в артериях начали образовываться опасные тромбы, в связи с чем было принято решение сделать операцию. Суть венозного шунтирования заключалась в том, чтобы заменить поврежденный сосуд на искусственный — только таким образом можно было восстановить нормальную циркуляцию крови.

Операция прошла успешно, и отец снова начал ходить. По традиции мы отправились поужинать в ресторанчик на Монпарнасе. И вот однажды, прогуливаясь со мной по бульвару в поисках такси, он вдруг сказал: «Дени, у меня рак».

Анализы, сделанные перед проведением шунтирования, выявили страшную болезнь в горле и в кишечнике. Еще не оправившись от последствий тромбоза, отец был вынужден каждый день проходить тяжелейшее лечение в онкологическом институте Гюстава-Русси в Вильжюифе.

Я очень страдал, наблюдая за тем, как отец переносит процедуры, но верил в лучшее, во-первых, потому что болезнь выявили на ранней стадии, а во-вторых, жизнь отца находилась в надежных руках. В начале декабря 1990 года его госпитализировали для проведения очередной серии анализов и сказали, что это займет всего несколько дней.

Но отец не вернулся из госпиталя. За несколько дней до Рождества мы с Франсуа Жибо узнали, что состояние здоровья моего отца настолько ухудшилось, что не позволяет ему вернуться домой. Я приехал навестить его в сочельник и увидел, что он был очень плох. Сначала я даже не поверил своим глазам. Отец был практически при смерти, но я по-прежнему отгонял от себя страшные мысли. Я не хотел верить в то, что он может умереть. Я уехал от него на следующий день, а вечером мне позвонил Франсуа и сообщил, что мой отец умер.

В начале 1970-х годов жизнь моей матери ознаменовалась третьим крупным событием. В 1974 году, направляясь ночью на своей «Мазерати Мистраль» в Нормандию, она попала в аварию (к счастью, обошлось без последствий). Машина вдруг пошла юзом, завертелась и врезалась в дорожное ограждение в том месте, где двумя часами ранее какой-то грузовик оставил на асфальте большое масляное пятно. В результате столкновения «Мазерати» была серьезно повреждена. Мать не захотела рисковать и ездить на автомобиле, у которого вот-вот могла оторваться колесная ось. Отказавшись от «Мазерати», мать положила конец долгой истории своей любви к спортивным автомобилям. С тех пор ее взгляд переметнулся на крупные американские кабриолеты. Они были гораздо удобнее, издавали куда меньше шума и ехали ровнее, так что водитель ощущал себя скорее в корабле, нежели чем в скоростном авто.

Но расставание с любимой «Мазерати» меркло в сравнении с другим несчастьем, случившимся с матерью приблизительно в тот же период. За два года до аварии умерла ее лучшая подруга, Паола, ее милая сообщница во всех начинаниях, с которой они столько лет были вместе. Буквально за несколько недель она скончалась от рака. Немного позднее случилось болезненное расставание с Эльке, которая с тех пор ни разу не появлялась в нашем доме. И даже если она изредка заглядывала к нам, может быть, всего пару раз, это было уже совсем не то.

В довершение ко всему мать начала тяготиться непомерно большими налогами. Разумеется, она не имела ровным счетом ничего против уплаты налогов — просто ее раздражала некоторая несправедливость и очевидное расслоение в обществе, наступившие с приходом к власти Валери Жискар д’Эстена. И ее недовольство привело к тому, что она решила уехать из Франции, предпочитая стать «налоговой изгнанницей». Она решила обосноваться в Ирландии, на лоне дикой природы, вдали ото всех, где местные жители всегда гостеприимны, веселы и мало пекутся о делах насущных. В конечном счете Ирландия оказалась не более удаленной от остального мира, чем Ло, а природа — не более буйной, чем в Нормандии. Тем летом мы были настолько близки к тому, чтобы бросить все и уехать, что даже ездили пару раз на западное побережье, под Килларни. Там мать сняла большой одноэтажный дом с видом на бухту. За исключением долгих прогулок по пустынному пляжу, редких выездов верхом и рыбалки, делать там было особенно нечего. Вечерами, правда, мы наведывались в единственный во всей деревне паб, где часами можно было сидеть у камина. Я до сих пор храню в памяти этот особенный, немного сладковатый запах горящего торфа, разливавшийся над ирландской деревушкой. В итоге мать не купила тот дом в Ирландии, и мы так никогда и не стали «налоговыми изгнанниками».