Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной - Любовь Виноградова

В землянке, сделанной добротно, с четырьмя накатами[198], дверью служил кусок брезента, но в ней было уютно, топилась печурка. Задержаться там не пришлось. Уточнив у командира роты пароли, Ракитянский сразу повел девушек дальше, к амбразурам в траншеях. Здесь им предстояло «охотиться». Аниной паре Тасе Пегешовой захотелось рассмотреть немецкий передний край получше, не через амбразуру, и она высунула голову над бруствером. Но Ракитянский был начеку: тут же дернул ее за шинель, чтоб не высовывалась, и напомнил, что и с той стороны за ними наблюдают[199].

Аня встала к амбразуре в нескольких метрах от Таси, чтобы не нужно было кричать друг другу, и смотрела в прицел. Все было непривычно, не как в снайперской школе. Перед ней была нейтральная полоса, дальше, в двухстах метрах, первая линия немецкой обороны: несколько рядов проволочного заграждения, «спираль Бруно»[200] между ними. Дальше — темная опушка леса, легкая дымка над землей, и больше ничего.

Аня и Тася вглядывались, пока не начинало резать глаза или пока не приходилось ходить по траншее, чтобы согреться: еще держались морозы. Отсыревшие накануне валенки не удалось просушить, они задубели и замерзли. Немел от холода и указательный палец, который, напряженный, все время лежал на спусковом крючке[201]. Простояли до сумерек, не открыв счет, и, измученные, промерзшие и голодные, вернулись в свою землянку. Рассевшись вместе с другими девушками вокруг печурки, сняли валенки и маскхалаты, положив на просушку: на другой день наденет следующая смена. Сняли шинели, съели ужин и, не раздеваясь, повалились на нары. Когда кто-то из уснувших девушек начал монотонно похрапывать, Аня почувствовала, как она тоже, согревшись, проваливается в сон.

Открыли счет Аня с Тасей на следующей «охоте» — одновременно и с довольно приличного расстояния. Только начав наблюдать за немцами, на рассвете, они увидели вдалеке солдат, которые что-то несли вдвоем за две ручки — ящик или флягу. Сначала они были совсем далеко, две черные точки. Девушки решили — подождем. Немцы скрылись в ходе сообщения, и Аня думала, что «уже все», ушли. Но нет, пара появилась снова: поднялись из лощины, шагая в полный рост. Теперь до немцев было метров шестьсот, можно стрелять. Аня и Тася выстрелили одновременно (договорившись, кто какого немца берет), и оба немца упали «как скошенные». Тася «своего фашиста» уложила наповал, Анин, лежа на земле, корчился и метался от боли. Теперь нужно было менять амбразуру, ведь из каждой можно стрелять лишь один раз, иначе тебя засекут[202].

Позже Аня поняла, что именно из-за большого расстояния первый немец дался ей легко. «Будто по мишени выстрелили», — вспоминала она. И чувство после этого «было отличное — что начало есть». Убить с большого расстояния легче морально. Стреляя с двухсот метров, снайпер в оптический прицел хорошо видит лицо жертвы. А через два месяца Ане пришлось стрелять в немца с расстояния всего метров в пять, и вот этот немец потом всю жизнь мучал ее.

Для Аниных однокашниц по снайперской школе, успевших разглядеть в прицел лицо своего первого немца, этот убитый или раненый человек стал причиной сильнейшего переживания. Сделав удачный выстрел по человеку, снайпер вдруг осознавала, что этот выстрел не имел ничего общего с сотнями выстрелов на тренировках. Эта человеческая фигура, эти «головка» или «грудка» не были мишенью. Это был такой же человек, как ты.

Советская пропаганда, очень эффективная, сыгравшая огромную роль в разгроме немцев, призывала убивать и убивать. Убив хотя бы одного немца, ты приблизишь победу и спасешь жизни советских людей. Завораживающие, страстные статьи Ильи Эренбурга внушали солдатам, что самый быстрый путь к победе, к освобождению родной земли и спасению ее людей — это истреблять врагов, и чем больше, тем лучше.

Тося Махлягина, тоненькая, светловолосая, красивая девушка с Урала, была похожа на свою снайперскую пару Тосю Братищеву, как сестра. Только Тося Братищева была темненькая. Похожи были и характерами, веселые и оптимистки. Им не сразу удалось открыть счет, и обе переживали. Другие девушки уже открыли, но подруги все боялись выстрелить, а по вечерам, после «охоты», кляли себя. Наконец — победа! Тося Махлягина выстрелила по поднявшемуся над бруствером немцу, и тот упал. От радости захватило дыхание, попала! И тут же пронзила страшная мысль: «Это был чей-то отец, а я его убила!»[203] Немец, которого Тося успела разглядеть, был с усами, немолодой. Тося, сирота, воспитанная бабушкой, вдруг поняла, что вот теперь ее выстрел, наверное, сделал сиротами других детей. Да, это был враг, но первым выстрелил не он, а она. Этот человек «должен был еще жить», думала она. Тося рыдала[204].

Кончался март, и весна наконец вступала в свои права. На 2-м Белорусском фронте таял снег, открывая страшные картины. После боев лежали незахороненными целые поля мертвецов, по большей части русских: немцы старались хоронить своих. К ним добавлялись все новые и новые кладбища незахороненных. Мартовской ночью 1944-го по такому полю совсем одна шла снайпер Лида Бакиева.

Как-то поздно вечером Лида не могла уснуть, все думала о том, что стало с ее мужем, с Володей. Он воевал на этом фронте, и уже очень давно Лида ничего о нем не знала. Все в ней протестовало против этого покорного, подавленного ожидания. В жизни она привыкла всегда быть активной, действовать. В каком-то отчаянном порыве она вышла из землянки и пошла на поле, где недавно был бой. Лида ходила между убитыми русскими и немецкими солдатами, вглядываясь в лица своих: ей почему-то казалось, что она найдет мужа. Подморозило. В лунном свете лица покойников казались живыми. Она ходила и ходила, переворачивая тех, кто лежал ничком[205].

Лида Бакиева больше не вышла замуж и долгие годы искала мужа, пропавшего без вести на 2-м Белорусском, для нее навеки оставшегося двадцатилетним. Но так ничего и не узнала о его судьбе.

Когда от руки врага погибнет не кто-то, о ком ты прочитаешь в газете, и даже не просто твой знакомый, когда погибший — родной или близкий тебе человек, тогда твоя рука, нажимая на спусковой крючок, не дрогнет: тебе есть за кого мстить. Первая гибель товарища от немецкой пули или осколка потрясала так же сильно, как на гражданке, и после нее стрелять в немцев становилось легко.