Аргентинец - Эльвира Барякина

— Нина, послушайте меня… Пусть Софья Карловна живет в вашем доме, Жоре дадим денег — пусть окончит гимназию и поступает в университет. Вы не должны продавать себя Матвею!

Нина скрестила руки на груди, взглянула прищурясь:

— Я должна продать себя вам? Вы-то чем лучше?

Когда фильянчик прибыл в Нижний Новгород, Елена осталась сторожить вещи, а Нина с Жорой отправились нанимать пролетку. О Климе все будто забыли.

Вот так-то, уважаемый… Вот всё и решилось.

Мимо, задевая Клима плечами, текли солдаты в расстегнутых шинелях, грязные, гогочущие, с ищущими беспокойными глазами. Над посеревшим городом висело тяжелое мутное небо.

Любочка плакала над своей хрипящей, задыхающейся любовью; хоронила ее — подальше от людских глаз, — так закапывают прижитого ребенка, умершего, ко всеобщему облегчению.

Клим отнял у нее не только себя, но и лучшую подругу. Любочка возненавидела их обоих тяжелой, не поддающейся лечению ненавистью. Слава богу, Нина уехала в деревню и избавила ее от объяснений и от своего присутствия.

Нет ничего унизительней, чем мечтать о мужчине, которому ты не нужна. Чувствуешь себя устаревшей, громоздкой и нелепой, годной только для музея боевой славы.

Любочка вспоминала себя до замужества — у нее были поклонники, ей дарили цветы и объяснялись в любви. «А теперь мне двадцать пять лет и у меня уже все в прошлом». Любочка сказала Саблину, что боится старости, в нелепой надежде на клятву, что он всегда будет любить ее. Размечталась! Саблин решил, что у его жены очередное «обострение».

Ему не нужны были ее проблемы. Саблину надо было жениться не на теплокровной женщине, а на скелете из анатомички: хочешь — считай у него ребра, хочешь — поставь в угол, чтоб не мешался на проходе.

Что скажет Саблин, если узнает, что Любочка вешалась на шею своему кузену? «Не буду ничего отрицать, — решила она. — Пусть живет с этим как хочет».

Но Клим помалкивал. Он избегал ее, а если увернуться от встречи было невозможно, делал вид, что Любочки не существует. Назло ей он общался только с Саблиным, а она нарочно задирала его — чтобы обратить на себя внимание, чтобы выплеснуть свою боль.

Любочка пыталась просчитать, что теперь думает о ней Клим, и ей становилось страшно. Она привыкла считать себя доброй, великодушной, понимающей. Она давно выработала себе Кодекс и следовала ему неукоснительно.

Не плюй в чужой суп.

Заботься о тех, кого любишь.

Никогда не завидуй, а если завидуешь, люби и помогай — это лучшее лекарство от зависти…

При появлении Клима в душе Любочки поднималась отвратительная муть, за которую было стыдно перед самой собой. Нечто похожее бывает с людьми, у которых из носа капает, стоит им понюхать цветок или съесть шоколадную конфету. «Я ненавижу себя, когда он рядом…» — постоянно крутилось в мозгу, но когда Клим исчез, забыв предупредить, куда он едет и скоро ли вернется, Любочка пришла в ужас.

Даже Саблин заметил, что она не находит себе места:

— Дорогая, с тобой все в порядке?

Очнулся! Если бы он не был таким бесчувственным пнем, разве бы она хоть раз посмотрела на сторону?

Через несколько дней Мариша встретила на базаре Клавдию, кухарку Одинцовых, и та сообщила, что Жора уехал в Осинки вместе с прокурорским наследником. Значит, Клим действительно решил заполучить Нину.

«Люби и помогай… люби и помогай, — твердила себе Любочка и молилась: — Господи, сделай так, чтобы Клим исчез навсегда и чтобы все пошло как раньше!»

Он вернулся, и Любочка сразу поняла: что-то у него не заладилось. Клим был бледен, губы поджаты — вошел и, ни с кем не здороваясь, сразу поднялся к себе, а через час вызвал Маришу.

— Велел продать все вещи, оставшиеся от папеньки, — в недоумении сказала та, заглянув к Любочке. — Созови, говорит, соседок и за ценой особо не гонись. Главное — избавиться от барахла как можно скорее.

Затем Клим позвал Саблина и предложил ему на выбор либо долгосрочную аренду дома, либо постепенный выкуп.

Ночью Саблин не мог уснуть:

— Он не требует даже процентов. Подумать только, у нас будет собственный дом! Но мне стыдно: мы ведь наживаемся за счет твоего кузена… — Он коснулся руки Любочки: — Ты спишь?

— Нет.

— По-моему, Клим выглядит нездорово. Я намекнул, что с удовольствием порекомендую ему нужного специалиста, но он, как и ты, ужасно боится докторов.

Деликатностью и прозорливостью Саблина можно было восхищаться.

Утром следующего дня Любочка была у Нины.

— Клим сделал предложение? — изумилась она. — Погостил у тебя и уже был готов?

Нина криво усмехнулась:

— Он меня не замуж позвал, а «поехать с ним в Буэнос-Айрес». Как какую-нибудь цыганку.

— А если бы он позвал замуж?

— Куда я поеду? У меня тут семья, дом, завод… Но мы с Климом договорились насчет векселя: он пообещал, что передвинет сроки на май.

Нина описывала, как Клим ухаживал за ней, как что-то незначительное и глупое. Они бродили по запущенной аллее, Нина обронила серьгу, и они долго искали ее в опавших листьях. А потом Клим признался, что давно ее нашел, только не хотел говорить, потому что это здóрово — сидеть рядом и перебирать желтые кленовые звезды.

Любочка не знала, то ли злорадствовать, что дорогому кузену дали от ворот поворот, то ли накричать на Нину: «Ты совсем с ума сошла? Ты не понимаешь, что так и останешься одна или найдешь себе разумного экономного бирюка вроде Саблина, от которого никаких звезд не дождешься?»

Впрочем, все было понятно. Нина потеряла чувствительность — так бывает у фронтовиков после тяжелых ранений: тело перестает откликаться не только на боль, но и на ласку.

Посылка со счастьем пришла не на тот адрес.

Антон Эмильевич Шустер, отец Любочки, вернулся из Кисловодска в конце сентября.

Худой, с узким серьезным лицом и шкиперской бородой, он одевался в английские костюмы, десятилетиями не изменял привычкам и обладал блестящей эрудицией. Когда-то его критические статьи сеяли панику среди московских писателей и актеров: он проводил остроумнейшие параллели и умел так припечатать, что публика покатывалась со смеху, а творцы подумывали о самоубийстве.

Если у тебя все хорошо и ты удачлив, как Цезарь в зените славы, однажды боги решат поглумиться над тобой. Сначала у Антона Эмильевича умерла жена, потом Россия объявила войну Германии. Коллеги стали интересоваться — а не немец ли Антон Эмильевич? Фамилия Шустер казалась им подозрительной.