Мистер Эндерби. Взгляд изнутри - Энтони Берджесс

Срывая бесстыдно покровы дня

С брюха грязного Вилли.

Софитов свет и оваций гром:

Весь мир ожидает заране,

Когда Vorstellungen начертит он

На голом, пустом экране.

Серебряный свет заливает шлюх,

Их уличные уловки

Сгладясь, смягчась, становятся вдруг

Шиком изящной сноровки.

Взгляни – ракеты летят из-за гор!

Был туго экран натянут.

Увы… Свершился судьбы приговор,

И жезлы в бессилии вянут.

Совсем не романтическое отношение к сексу. Любовь, как, кажется, говорил Шопенгауэр, разновидность киноперформансов или Vorstellungen[15], организованных злой Волей, эдаким Виллом, киномехаником и управляющим в одном лице, а обмякшие тела присосавшихся друг к другу, хихикающих «влюбленных» – экраны, на которые проецируется подобие реальности. Но исчезновение экстаза, внезапное возвращение на землю после соития пугают, и в переоцененных словах любви, едва они произнесены, видишь то, что они есть на самом деле. Мимолетным образам онанизма нельзя навредить, нельзя солгать.

Эндерби вернулся в гостиную. Изжога, как родовые схватки, сызнова завела свое. В стакане осталось еще достаточно разведенной соды, поэтому уже через полминуты Эндерби смог излить свои муки:

– Грерррбрухаррраууууууупфффффх!

Сверху немедленно последовал ответ: три раза стукнул увещевающий ботинок. Эндерби кротко поднял глаза, словно на журящего Бога. Пора уезжать. Он услышал что-то вроде «Заткнись, Эндерби», потом женский голос произнес:

– Оставь его в покое. Он не нарочно.

Вспыхнула неразборчивая ссора, закончившаяся криком Джека:

– Так это он? Да, он? И чья это была идея? Лживая сучка, вот ты кто!

Печаль, понимаете ли, после соития. Печально покачав головой, Эндерби вернулся в постель. Он предупредит миссис Мельдрам, что съезжает, он не подпишет контракт миссис Бейнбридж. Пусть миссис Мельдрам получит своего улыбчивого и лысого молодого любителя ванн за счет фирмы. Маловероятно, что без еженедельного стиха от Эндерби читательницы «Фем» с лужеными желудками зачахнут.

Значит, решено.

Утро принесло письмо от Весты Бейнбридж.

Дорогой мистер Эндерби!

Третьего дня в Лондоне вы, похоже, накуролесили. Мне только сегодня удалось раздобыть вечернюю газету того достопамятного дня, которая пусть и кратко, но вполне ясно дает понять, что вы приложили все усилия, чтобы настроить против себя одного облеченного титулом мецената. Должна признаться, я даже восхищаюсь вашей независимостью, хотя один бог знает, как поэт в наши дни может позволить себе такую байроновскую роскошь. Я слышала, сэр Джордж весьма разобижен и зол. Что на вас нашло? Просто не понимаю, но я лишь обычная женщина без претензий на интеллектуальность и никогда не посмела бы возомнить, будто способна разгадать, что происходит в голове у поэта. Факт в том (и рискну сказать, вы довольно скоро услышите об этом от вашего собственного издателя), что ваше имя стало табу для Гудби из «Годных книг», поэтому будьте начеку.

В сложившихся обстоятельствах, думаю, неплохо было бы публиковать ваши еженедельные излияния под псевдонимом. Кроме того, это даст нам шанс расцветить колонку фотографией какого-нибудь длинноволосого мужчины-модели с пером в руке и устремленным к небесам мечтательным взором. Вы понимаете, о чем я: Поэт с большой буквы – в расхожем представлении домохозяек. Может, вам приходит в голову какой-нибудь псевдоним? Пожалуйста, подпишите контракт и перешлите его мне. Мне правда понравился наш чай вдвоем.

Ваша

Веста Бейнбридж.

Дрожа от ярости, Эндерби скомкал дорогую почтовую бумагу. Он швырнул письмо в унитаз и дернул за цепочку, но бумага оказалась слишком плотной и в спуск не пролезла. Пришлось вытащить мокрый ком и затолкать в старую картонную коробку с мусором – к консервным банкам из-под сгущенного молока, рыбьим костям, картофельным очисткам и испитому чаю. Через час тяжких мыслей и попыток продолжить работу он испытал настоятельное желание перечитать письмо, что и сделал, смахивая заляпавшие бумагу чаинки. «Накуролесил», «независимость», «байроническая» – вот как думают расхожая домохозяйка и Веста Бейнбридж… Он хмурился и щурился на слова – в крошечном коридорчике было темно. Вдруг в дверь забарабанили двумя кулаками – так горилла бьет себя в грудь, – и Эндерби удивленно поднял взгляд.

– Выходи, Эндерби! – прокричал Джек. – Хочу перемолвиться с тобой словечком, чертов ты поэт!

– Накося выкуси! – рявкнул Эндерби в духе и с интонацией мачехи.

– Выходи, Эндерби. Выходи и дерись как мужчина. Открой дверь и дай мне тебе вмазать, сволочь ты эдакая.

– Нет, – ответил Эндерби. – Не выйду. А если я открою дверь, то об этом пожалею. Знаю, что пожалею. Не хочу твоей крови на своих руках.

– Эндерби! – орал Джек. – Я честь по чести тебя предупредил. Открывай и дай мне тебя избить, блудливый ты поэтишка. Я тебе устрою за то, что спал с моей женой, лживая ты скотина!

– Она тебе не жена, – возразил Эндерби. – И спал я на диване. Кто-то меня оболгал. А теперь убирайся, пока я не разозлился.

– Открой дверь, Эндерби, прошу! – молил Джек. – Я хочу тебе врезать. Это просто-напросто справедливо, чтобы я тебя побил, сволочь ты такая, а я уже на работу опаздываю. Открывай и давай с этим покончим.

И обоими кулаками забарабанил по двери.

– Перестань, Джек! – раздался сверху женский голос, который почему-то наводил на мысль о ночной рубашке и бигуди. – Только дураком себя выставишь!

– Дураком, говоришь? Сейчас увидим. А теперь заткнись! Ты свое получила, теперь очередь Эндерби.

Он забарабанил снова. Сходив на кухню, Эндерби вернулся с ножом, которым разделывал зайца.

– Открывай, Эндерби. Время поджимает, скотина ты эдакая!

Эндерби открыл.

Джек был моложавым громилой с морщинистыми щеками и глазами цвета мочи. Будь волосы проволокой, черная проволока росла бы у него из головы. Он даже оба кулака заготовил – с жалко зажатыми внутрь большими пальцами. Эндерби уже получил в живот в Лондоне, дома его бить не будут. Он занес нож.

– Выкуси, – повторил он.

– Так нечестно, – обиделся Джек. – Я только побить тебя хотел. Несправедливо, что ты сразу за тесак схватился. Я всего-то хотел сказать, не лезь к ней наверх, понимаешь? А потом один хороший в рыло – и доброго всем дня. Не дело с чужой бабой блудить, она же моя, ты сам это понимаешь. А теперь положи нож и как мужчина прими, что тебе причитается.

– Выкуси, – приняв позу убийцы, отозвался Эндерби. – У меня ключа не было, вот и все, и она пустила меня поспать на диване. Если ты в этом мне не веришь, то вообще ни в чем не поверишь.