Темное дитя - Ольга Фикс

– Ну ты и трудоголик! А по субботам ты как выживаешь?

– По субботам я учусь. Единственный день, когда я могу себе это позволить.

– Собираешься поступать в аспирантуру?

– Нет, конечно! – Жан-Марк даже рассмеялся от одной мысли. – Нет, всякое еврейское. Для себя.

– Хочешь сделаться раввином?

– Да каким раввином?! Говорю ж тебе, для себя.

– То есть тебе это интересно?

– Мне это нужно. Чтобы окончательно не распасться на составные части.

– «Островки почвы»?

– Запомнила? – Жан-Марк казался довольным. – Ну да, примерно из той же оперы. Только по-другому. Во время молитвы я стою, крепко упираясь ногами. А здесь понемногу сам двигаюсь вперед.

– Сплошные аллегории и метафоры! Мне кажется, я никогда этого не пойму.

– Тебе и не обязательно. Учеба в основном дело мужское.

– А женщинам нельзя, что ли? Так и думала, сплошное средневековье.

– Да почему нельзя-то? Моя мама ходила на женский шиур (урок), когда время позволяло. Просто у вас обычно и так дел хватает. Дом, дети, хозяйство. И не факт, что вам это надо.

– Почему нам не надо?

– Считается, вы и без того довольно устойчивы. Правда, сейчас, когда много есть всяких приспособлений: стиральные машины, пылесосы, посудомойки, – у женщин стало больше времени. Не исключено, что вы теперь можете и разболтаться. Мама рассказывала, что после войны…

– Жан-Марк, а как твоя семья выжила во Франции во время войны? Все ведь знали, что они евреи?

Жан-Марк кивает:

– Конечно. Я ж тебе рассказывал, мои там с незапамятных времен жили. С тех пор как в Средние века во Франции запретили евреям жить в городах.

– А в деревнях что, жить можно было?

– Жить-то да. Но там другая проблема была. Евреям не разрешалось владеть землей. А что станешь в деревне делать без земли? Вот мои и стали торговать скотом и посылать сыновей учиться на ветеринаров.

– Логично. Подожди, так, а как же все-таки во время войны? Там что, у вас была неоккупированная территория?

– Какая неоккупированная?! – Жан-Марк продолжительно свистит. – Я ж тебе говорил, что я из Эльзаса. У нас, как война началась, сразу стала Германия.

– А твои как же?

– А мои ушли в Швейцарию, через горы. Местные помогли. Они ж там столько лет скотину лечили, не было крестьянина, который их не знал. Но знаешь что?

– Что?

– Первым, кого встретил мой дед, когда вернулся, был местный начальник транспортного узла. Так вот, он был тоже еврей, даже религиозный, всю жизнь в кипе, с бородой. Дед к нему: «Мойше, как ты выжил, где скрывался?» – «Нигде, – говорит, – не скрывался. Всю войну спокойно дома прожил. Ну как спокойно? Немцы забирали один раз в лагерь, но тут такое без меня началось! Все движенье остановилось. Вернули и до конца войны берегли как зеницу ока». Вот ведь оно как бывает.

– Надо же! Звучит как чудо.

– Чудо и было. Мир вообще полон чудес. Почитай хоть про Шестидневную войну. А твои как спаслись?

– Никак. Немцы ж до Москвы не дошли. Другое дело, что моих прадеда с прабабкой еще до войны как врагов народа расстреляли. Так что не спаслись. Бабуля моя в детдоме выросла. Могла в спецдетдом загреметь, там мало кто выживал. Но она сообразила – выбежала из дома, подошла к милиционеру. Сказала, что зовут Маша, что потерялась. Фамилию назвала другую. Так что ее в обычный детдом отправили. Потом уж ее после войны тетя нашла родная. Тогда такая передача была на радио – «Найти человека». Искали по обрывкам воспоминаний. Ну она услышала – ищут Лернер Мирру, жившую в сороковом году по такому-то адресу. И вспомнила, что она и есть Лернер Мирра. Ну то есть она и до этого не забывала, конечно. Но старалась не вспоминать лишний раз.

На самом деле я не очень-то любила бабку. Она, как и мама, окончила в свое время Плехановку. Была властной, крикливой, чуть что – выходила из себя. Правда, мама ей тоже спуску не давала. Как начнут в два голоса! До сих пор у меня в ушах их крики. При папе Саше только слегка поутихли. Но уж когда он уехал…

Так что не то чтоб в семье у нас не было традиций… Просто это не те традиции, которые хранить стоит.

Тёма наконец-то вылезла из воды и сделалась просто маленькой мокрой девочкой. Я испугалась, что она простудится, и рванула к ней с полотенцем.

Вытирая Тёмку, я размышляла об изменчивости ее существа. Что-то же помогает ей в любом обличье по-прежнему оставаться Тёмой? Может, в этом таится секрет ее страсти к электричеству и религии? Я все терла и терла Тёмке волосы, пока они не начали трещать и искриться.

Прощаясь у подъезда, Жан-Марк неожиданно хлопнул себя по лбу:

– О-ля-ля! Чуть не забыл! Я ж принес тебе кое-что.

– Зарплату?

– Зарплату не сейчас. Про зарплату напомнишь мне завтра на работе.

Он нырнул в багажник и начал разгребать свалку между огромной транспортной клеткой и двумя клетками поменьше. Сдвинул в сторону стерилизатор с инструментами, бесчисленные коробочки с лекарствами, сумку-холодильник для прививок со смешным эскимосиком на крышке. Наконец добрался до стопки ивритских книг, притиснутых к самой стенке толстыми рецептурными справочниками и атласами хирургии мелких животных.

– Держи, это тебе, – сказал Жан-Марк, выуживая из этого бардака маленькую изящную книжицу. На кожаной обложке золотыми буквами было вытиснено: «Сидур Сони Майзелиш». Жан-Марк неожиданно встревожился: – Ты ведь читать умеешь?

– Конечно, – успокоила его я.

На первый взгляд, вопрос звучал дико. Как может в наши дни взрослый человек не уметь читать? В школу не ходил, что ли? Но стоит тебе перебраться через границу, как вопрос этот сразу перестает быть праздным. Оказывается, в жизни могут встретиться языки, на которых объясняться ты будешь свободно, но так никогда и не научишься толком ни читать, ни писать. И наоборот, существуют языки, на которых большинство культурных людей, и ты в том числе, вполне грамотно читают и пишут, но не говорят совсем, например – латынь.

Чисто для приличия я немного полистала. Почти все слова незнакомые. Прямо как на марсианском!

– Знаешь, – робко сказала я, – спасибо, конечно, но здесь такой высокий иврит… Мне с моим шестым уровнем в жизни не разобраться. Другое дело, если кого с детства учили…

– Знаешь… – Жан-Марк неожиданно рассердился. Почти как на операции, когда он просит подать один инструмент, а я подаю другой. – Я терпеть не могу, когда кто-то прибедняется! Можно подумать, иврит для меня родной! Я тоже в детстве в L’ecole communale[16] ходил, а не в хедер!

– Да, но родители у тебя были религиозные, дома-то тебя учили…