Темное дитя - Ольга Фикс

– Кто меня учил?! Кому до этого дело было? Меня учили буквам и тупо повторять слова из сидура. Бессмысленно, как вот Луи (Луи зовут попугая, что живет в клинике в клетке под потолком)! Захотел понять – разобрался. И ты разберешься, если захочешь. На то есть учебники и словари. О-бра-зо-ва-ни-я, – Жан-Марк издевательски растягивает гласные, – здесь не требуется. Не бойся, там все крупным шрифтом и с огласовками.

– Да, Соня, не бойся! – с готовностью подхватывает Тёма. – Если чего не поймешь, спроси у меня!

Сговорились они, что ли?

* * *

Взметнувшийся фонтанчик крови оставил красные веснушки на наших лицах. Красные капли повисли на кончиках носов и ресницах, превращая нас с Жан-Марком в персонажей средневековой картины «Инквизиторы за работой».

– Merde! Вête![17] Суши, скорее суши! Что стала, разиня?!

Руки дрожат, и мне не сразу удается зажать тампоном разрезанную артерию.

– Ты спишь, что ли, на ходу?! Смотри, сколько крови она из-за тебя потеряла!

Искаженное яростью, лицо Жан-Марка сразу делается чужим, далеким. Он костерит меня сразу на всех языках. Я что, не понимаю? Он же оперирует! У него в руках инструмент! Он старается побыстрей закончить. Каждая лишняя минута операции удваивает риск осложнений. А кровь останавливать – моя обязанность.

В моих руках жизнь и смерть.

Вначале мне по сто раз на дню хотелось сбежать прямо посреди операции. Сбросить халат, перчатки и захлопнуть за собой дверь операционной. Почему он позволяет себе на меня кричать? Он вообще кто такой? Останавливала лишь мысль о собаке или кошке, лежавшей в тот момент на столе. Я-то уйду, а она останется. Ей деваться некуда, она под наркозом. А у Жан-Марка ведь и вправду всего две руки.

«Потом! – обещала я себе каждый раз. – Вот операция кончится, и я все ему выскажу! В любом случае это был последний раз! Ноги моей здесь больше не будет!» Но, когда благополучно прооперированная кошка или собака начинала, потягиваясь, просыпаться, Жан-Марк опять становился прежним. Улыбался, спрашивал как ни в чем не бывало, сколько сахару мне класть в кофе. И у меня язык не поворачивался сказать: «Иди ты на фиг! Пей сам свой кофе!»

Вместо этого я пыталась объяснить:

– Пойми, ну нельзя ж так орать на людей! У меня от твоего крика все внутри обрывается. Я ж могу уронить что-нибудь со страху, напутать!

– Бояться?! Меня?! Не нужно! Пользы от этого не будет. Просто делай как следует свою работу, а я буду делать свою, и все будет хорошо. Это ведь так просто!

– Ничего себе – не бойся! Как будто это от меня зависит! Жан-Марк, может, я и в самом деле не подхожу для этой работы? У меня ж никакого образования, опыта.

– Вêtise![18] Опыт приходит со временем. Откуда он возьмется, если не работать? То, что ты делаешь сейчас, я начал делать в одиннадцать. Я отцу в операционной помогал с тех пор, как мне стол стал по грудь. Это все чисто ручные навыки, любая обезьяна сумеет, если ее обучить. Подожди, я из тебя еще человека сделаю! Будешь раны зашивать, катетеры ставить – мочевые, внутривенные, подключичку.

Казалось, он соблазняет меня дорогими яствами и винами.

– И что, это тоже можно… без образования?!

– Далось тебе образование! Двести лет назад хирургия считалась уделом цирюльников.

Мы запираем клинику и идем к машине. Жан-Марк иногда оставляет ее аж за несколько кварталов в каком-то дворе, чтобы не платить за парковку. Идем медленно, словно вот-вот что-то должно случиться, кто-то из нас скажет или сделает нечто такое, что сразу и навсегда все изменит, причем неизвестно, к лучшему или нет. Замираем у витрин маленьких магазинчиков.

– Ты любишь такой сыр?

– Нет, у него жуткий запах.

– Дикарка, ничего ты не понимаешь! При чем тут запах, когда я спрашиваю про вкус?

– Смотри, какой забавный светильник! Интересно, сколько он стоит?

Жан-Марк входит в магазин и почти тут же выскакивает оттуда, возмущенный. Вдогонку за ним бежит продавец:

– Господин, господин! Вы меня не так поняли!

В конце концов мы сторговываем светильник за какую-то смешную сумму. Мне даже делается неловко.

– Понимаешь, – объясняет Жан-Марк, – захожу, спрашиваю: «Сколько стоит?» А он мне: «Сто пятьдесят, но можно поторговаться». Ну я его и послал. Говорю, я купить хочу, а не торговаться. Нет у меня времени на всякие глупости. Развернулся и ушел.

– Видимо, это и значит торговаться, – с трудом выговариваю я сквозь смех.

– Возможно, но меня это не забавляет, а бесит! Жалко ж времени! Нет чтоб сразу по-человечески сказать.

– Что поделаешь, Восток.

Прощаемся у моего подъезда:

– До воскресенья? Или в этот йом ришон у тебя нет операций?

– Как можно, чтоб не было операций в йом ришон?! Я позвоню, d’accord?

– D’accord.

Но Жан-Марк отчего-то медлит.

– А сама ты что делаешь в субботу?

– Ну много чего. Стирка, уборка, потом думала позаниматься с Тёмой природоведением.

– Думаешь, оно ей так уж необходимо? Хочешь, может, пройдемся вместе до мельницы? Я бы мог зайти в два часа. Там красиво, но одному тоскливо гулять.

– Может быть. Позвони, когда соберешься.

– Ты забыла? Как я могу позвонить в шабат? Я зайду в два часа, хорошо?

– Ну что с тобой делать? – Непонятно, как может человек, выросший не где-нибудь в Меа Шеарим, а в современной… Впрочем, что я знаю о детстве в Эльзас-Лотарингии? – Заходи в два.

* * *

– Сперва зернышко долго зреет в земле. Потом из него проклевывается росток. Постепенно росток вытягивается в стебель, под скрученными листьями которого спрятан бутон. В свой срок стебелек поднимется, листья развернутся и цветок раскроется. Изменения происходят медленно. На это уходят недели и даже месяцы.

– Обязательно, чтобы долго? Нельзя, чтобы побыстрее?

– Нельзя, Тём. Так уж оно в мире устроено. Все должно происходить в свое время. Не страшно, хороших вещей стоит подождать.

– И вовсе нет!

Тёма вскакивает, с хитрой мордашкой подбегает к ящику с землей на балконе, куда я недавно высеяла семена, купленные в цветочной лавке. Склоняется над ним, делает пассы руками. Внезапно из-под земли навстречу ее ладоням показывается бледно-зеленая ниточка. Покачиваясь и кривясь во все стороны, ниточка лезет вверх, цепляясь за ближайший бортик ящика, по дороге выпуская не особо симметричные салатовые листья. На кончике стебля образуется чудовищных размеров бутон. Бархатистые лепестки раскрываются, и вымученная анютина глазка из последних сил подмигивает нам обморочно-желтою сердцевиной с фиолетовой точкой зрачка.