Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп

Эти двое верных супругов казались мне образцовой парой. Нет, казались. Мне лучше знать. Нет, я никогда раньше этого не говорил. Не все же произносится вслух. Да нам потребовалась бы еще одна, дополнительная жизнь, если бы надо было пересказывать все, что мы думаем и чувствуем. Переживаем и вспоминаем во всех деталях до мельчайшего крохотного лютика, скрытого под снегом, или особой манеры любимого человека кривить рот. Если бы ты была так любезна и немного послушала, я мог бы рассказать тебе, что когда-то мечтал стать крестьянином, как твой отец раньше, и ходить по полю за лошадью и плугом с воронами по пятам. Извини за погрешность стиля: сидеть на тракторе, красном «фергусоне», и смотреть на кружащих над полем ворон. Мне просто не повезло, я попал не в ту женщину. Я сперматозоид, сбившийся с пути. Дичок. Сын героя войны с противоположным знаком. Капитана-нациста, застреленного на Восточном фронте. Ты качаешь головой, поджимаешь губы. Узнаю тебя. Пусть его, думаешь ты, пусть ребенок пофантазирует. Я читаю тебя, как открытую книгу, малыш.

Это верно. Я никогда не мог примириться со своим собственным рождением. Или со случайной женщиной, своей матерью. Наверное, где-то во вселенной произошла ошибка. А теперь ошибка исправлена. Я перерожден в настоящем. Лежу, сладко качаясь в вечности околоплодных вод, где никогда не заходит солнце. Разве вы не видите, как все лучится чистым золотом, девочки? Сегодня самый день моего рождения. И все дни, которые наступят после, — мои дни рождения. Но вы можете сэкономить на подарках, малышки. Мне ничего не нужно, когда рядом со мной две прекрасные женщины. Помнишь, когда ты была беременной, то сказала, что, если родится дочка и она будет некрасивей тебя, ты изуродуешь лицо бритвой. Дочь всегда должна превосходить мать своей красотой. Надо сказать, нам это удалось, а, малыш? Наш ребенок — самый красивый под солнцем. Невыносимо, что вы так сидите, молча. Хватит мне плакать. Не все же мне вас развлекать. Вам тоже, верно, есть что сказать. Сядьте на кровать. Я не заразный. Хотя да, наверное, на стульях удобнее.

Итак, у меня воспаление легких. Не обычное, которое может подхватить любой. Это особенное воспаление легких, такой неизлечимый грибок. Не пугайтесь, сейчас так много лекарств, подавляющих симптомы болезни. Я верю в науку. Подумайте о прогрессе, произошедшем буквально в последние нескольких лет. Просто счастье, что я только теперь заболел. Помню шок, который испытал при виде Асгера незадолго до его кончины. Слепой скелет, обтянутый кожей. Самое ужасное, что он не видел. По счастью, в наше время такого можно избежать. Врачи стали искуснее. Завотделением — наш лучший специалист в этой области.

Удивительно, как мало эти компетентные специалисты знают о жизни. Не видели ничего, кроме учебы, дома, жены и детей. Живут в резервации. Так что я могу порассказать им о том, что происходит снаружи, по ту сторону закрытой двери. Один из молодых врачей-ординаторов, его зовут Карл Йохан… Прямо как этот удивительный грибок. Произнося его имя, я чувствую в носу запах, а на языке — вкус… Карл Йохан — длинный, как жердь, настоящая дылда, как раньше говорили. Столько гениальных слов забыто в наше время. Он пришел ко мне вчера со свежими финиками, сказал, что наши беседы действуют на него как психоделики. Это размягчает. Я символизирую для него фигуру отца. Да, а что я могу ему рассказать? Что-нибудь о безднах человеческой души. Жизни во мраке.

За мной тут особый уход. Меня всегда ждет одноместная палата у входа в отделение, чтобы при госпитализации не надо было проходить сквозь строй по всему коридору. На врачей производит впечатление то, как я принимаю свою болезнь. Они никогда с подобным не сталкивались. Я и правда держусь хорошо: думаю, надо относиться к этому философски. На пару лет больше, на пару лет меньше — роли по большому счету не играет. У каждого своя судьба. Не судьба как предопределение. Скорее, я полагаю, судьба, встроенная в тело человека, как часы. Ты же всегда говорила: при таком образе жизни мне не дожить до старости. Смерть была единственной разумной темой наших споров в молодости.

Как-то на званом обеде ты ужасно на меня разозлилась, поскольку я считал кремацию более гигиеничным способом захоронения. Ты желала лежать в земле, стать костями, которым сможет удивляться человек будущего. Пощечину мне дала, когда я сказал, что пойти на корм червям — отвратительно. Ты всегда так фанатично защищала свои взгляды. Видишь вещи только с одной стороны.

Но по-настоящему ты приходила в бешенство, стоило мне только заикнуться о том, что мысль о существовании на других планетах или где-то еще во Вселенной разумных существ не так уж невероятна. Тут ты начинала плакать. Просто на кусочки рассыпалась. Приходила в бешенство, орала, визжала, что не можешь быть замужем за человеком, который верит в то, что жизнь есть где-то еще, кроме Земли. Вела себя как религиозный фундаменталист. Приходилось хорошенечко тебя встряхнуть, чтобы остановить истерику. Стоило мне предложить пойти к врачу, выписать что-нибудь от нервов, как ты хваталась за большой японский нож. Злость делала тебя некрасивой. Такое могло напугать, если бы только, несмотря ни на что, я не превосходил тебя силой.

Тебе наш развод пошел на пользу. Ты стала нормальнее. Ну не надо, малыш. Я же любя. Мы развелись только потому, что ты так небрежно и бестолково к себе относилась. Просто патологически. По нескольку дней кряду ходила в одной и той же одежде. Так неженственно. Да, знаю, для нашего развода были и другие причины. Но для меня причина именно в этом. Я не мог жить в твоем бардаке. Это был не обычный бардак из-за нехватки времени. Это был депрессивный бардак. Все твое подсознание, излившееся на квартиру. Наша квартира была психической помойкой. Меня тошнило, когда я заходил в твою комнату и находил тебя в кровати, на голом матрасе без простыни, под сырым одеялом без пододеяльника. Ты напоминала мне старуху из сказки о рыбаке и рыбке. Я был той самой рыбкой, что должна тебя вытащить, но оставил тебя у твоего корыта. Не смог вытащить из болота. Ты застряла. Ах, это как раз ты меня поддерживала? Я слишком глуп, чтобы это понять. Ты мне потом объяснишь.

Как бы то ни было, твой бардак тоже причина того, что я предпочел спать в гостиной. Мне надо было дистанцироваться от бардака и ограничить его одной комнатой, чтобы жить нормальной жизнью в остальной квартире. Отгородиться дверью от твоих психопатических воплей. Ты была примитивным животным. А впоследствии развилась, стала более женственной. У тебя всегда было сексуальное тело. Но ты стала эстетичнее, красивее. Тебе идет возраст. Ты сама пошла на компромисс, малыш, когда мы решили спать раздельно. Нашла в этом решении здравое зерно. И все же упрекала меня. Сама себя называла: the mad woman in the attic[9]. Запертая злым мужем. Из моей злобы получились кое-какие книженции.

Слишком много говорю, малыш? Я и в школе говорил. В дневнике писали: «Стефан разговаривает на уроках». Не могу не говорить. Надо снять напряжение. Или голова раздуется. Мозг перекипит. У этой болезни есть один плюс. Мигрени исчезли. Просто фантастика. Взяли и исчезли. Ausradiert[10]. А медсестры — подарок неба. Я даже не подозревал, что они такие сексуальные. Особенно молодые. Голые ноги в белых сабо. Короткие халатики поверх лифчиков и трусов. Загорелые аппетитные тела. Как конфетки. В больнице есть что-то приятно безличное и нейтральное. Что-то клиническое и обтекаемое, подходящее мне. Я окружен стопроцентно профессиональными людьми. В лабораториях — самое высокотехнологичное передовое оборудование в стране. Меня обследуют самой чувствительной аппаратурой. Я словно оказался в космическом дворце. Колония на Луне для избранных. Я под наблюдением двадцать четыре часа в сутки. Даже ночью за мной следят. Нахожусь в кювете люкс. Просто пьянею от такого внимания. Я — пуп земли, вокруг которого все вертится. Как планеты вертятся вокруг сияющего Солнца. Разве не видите: я свечусь, малышки!