Большая телега - Макс Фрай

Берет старик за свой товар то золотые слитки, то сущие гроши, и никогда заранее не известно, сколько будет стоить год именно твоей жизни. Во всяком случае, на рынке утверждают, что он не поднимает цену, увидев на покупателе роскошные одежды, и не делает скидок беднякам. Сам же торговец всякий раз говорит, будто время каждого имеет свою, совершенно определенную цену и он, дескать, давно научился определять ее на глаз.

Всякий, кто попробует напасть на этого старца, убедится, что он силен и могуч. На рынке до сих пор помнят, как заезжие разбойники сочли его беспомощным и сговорились ограбить, но старик подпустил их поближе, ухватил одного левой рукой, другого правой и сломал шеи обоим, а их товарищи в страхе бежали, умоляя о пощаде, и что с ними было дальше, никому не известно.

Однако ноги у старца слабы, и встает он с трудом, опираясь на посох. По вечерам на рынок приходит темнокожая женщина, чтобы отвести его домой, — не то жена, не то дочь, не то невольница. У нее две левых ноги и две правых руки, она гладит седые кудри торговца временем и ласково шепчет ему: «Пошли, Кронос, пора».

Очнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамейке в обнимку с грохочущей от нежности кошкой. Все было в точности как вчера — в моей голове словно бы включили очередную иллюстрированную аудиокнигу из той же серии, что давешняя история про город кошмаров, только, на мой вкус, еще более мутную. И, как вчера, все началось с того, что я взял кошку на руки, она меня поцарапала, а потом принялась ластиться, и вот на этом-то месте я и вырубался, оба раза.

— Это, что ли, ты во всем виновата? — в шутку спросил я кошку.

То есть думал, что спрашиваю в шутку, но, пока говорил, понял, что отношусь к этому дикому предположению куда серьезней, чем следует. Видимо, температура у меня по-прежнему оставалась высокой, просто я к ней привык.

Кошка прекратила мурлыкать, поглядела мне в глаза и, страшно сказать, кивнула. И коротко, но громко мяукнула — для полной ясности, надо понимать. Мне в тот момент показалось, это совершенно нормально: вопрос — ответ. Все как у людей. Мне и в голову не пришло удивляться. Зато я решил, что нам следует объясниться.

— Ценю твое доверие, — сказал я. — Но поэтическое озарение совершенно не по адресу. Я не писатель, кисонька. Я, знаешь ли, сумки шью. Из цветной кожи. Охеренные. Но — сумки. Продаю за страшные деньги, сам бы ни за что столько на сумку не потратил. Но клиенты считают, они того стоят, так что все в порядке… Но книжек я не пишу. Все, что я могу сделать в такой невыносимой ситуации, — это тебя покормить. Хочешь?

Кошка снисходительно мяукнула — дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Спрыгнула на землю и деловито пошла — не за мной, а чуть впереди, указывая дорогу. И к прекрасной, надо сказать, вывела закусочной, там было светло и безлюдно, а кормили так, словно я попал в рай, где праведникам позволяют сохранить при себе вполне земные желудки.

Отведав ветчины, пропитанной дынным благоуханием (мне же досталась дыня, хранящая воспоминания о сладостном прикосновении ветчины), кошка благодарно потерлась о мою штанину и отправилась по своим делам, не дожидаясь, пока я отсчитаю мелочь и надену пальто. А я пошел по своим — если можно назвать делом прогулку по городу, который вчера не слишком понравился. Но я был настроен более чем серьезно. Намеревался возлюбить Сарагосу хотя бы со второй попытки, и она, надо сказать, пошла мне навстречу.

В пасмурную погоду, под моросящим дождем Сарагоса потеряла львиную долю величия и неприветливости. Даже цвет зданий, вчера темных и тусклых, сегодня изменился, стал теплее и ярче. Я всегда знал, что освещение — великое дело, оно решает все. Но обычно города в солнечную погоду хорошеют, а тут — обратный эффект. И ведь это я вчера под зимним солнцем ее наблюдал, мягкий, так сказать, вариант. А летом Сарагоса, надо полагать, с ног сшибает своим величием. Небось послы недружественных держав, въезжая под ее своды, тут же начинали трепетать и потеть под мышками, и без того упоительно сочными.

А в редкие пасмурные дни иностранных послов в Сарагосу пускать не следует. В это время на улицы выходят местные жители, снимают невидимые тугие воротнички, расслабляют плечи и спины, ловят губами редкие капли дождя, радуются: какой же у нас уютный город! Я чувствован — еще пара-тройка пасмурных дней, и я сам сочту Сарагосу «уютной». И уезжать раньше времени совершенно ни к чему. Три ночи — это даже маловато, если разобраться.

К вечеру у меня снова начала подниматься температура, но, вопреки обыкновению, я хранил безмятежность. Это, думал я, просто такая специальная полезная сарагосская лихорадка, задуманная мудрым Создателем ради красочности наших сновидений. К утру опять все пройдет. А что жрать не хочется — невелика беда. В Барселоне буду отъедаться. А пока куплю, пожалуй, багет с ветчиной на всякий случай, вдруг организм среди ночи решит, что презирает аскезу. И пойду спать.

Багет я покупал не зря. Уже возле самой гостиницы я услышал знакомое мяукание. Моя черно-белая зазноба сидела на невысокой ограде и всем своим видом показывала, что снять ее с этой немыслимой, головокружительной полутораметровой высоты — моя святая обязанность.

— Ну что с тобой делать, иди сюда, — вздохнул я, протягивая к ней руки.

На этот раз кошка была осторожна, не стала выпускать когти, зато ластилась с такой неукротимой страстью, что у меня духу не хватило спустить ее на землю. Спрятал под пальто и контрабандой пронес в номер. Покормлю, а потом выпущу в окно, благо живу на первом этаже, так я рассуждал.

Ага, как же. В окно. Съев ветчину из багета, кошка улеглась мне на грудь и умиротворяюще затарахтела. Я сам не заметил, как уснул и сладко проспал до самого утра. Сны мне снились исключительно приятные, даже угрюмый старик из утренней истории был со мной приветлив и обещал подарить на Рождество пару лишних лет — если я буду вести себя хорошо. Я сказал, что постараюсь.

Когда я проснулся, за окном были прозрачные утренние сумерки. Чувствовал я себя отлично, но вставать было лень. Тем более что на моей груди по-прежнему лежала пушистая черно-белая грелка. Довольно увесистая, надо сказать. Иногда мне кажется, что кошки умеют регулировать собственный вес по мере надобности: когда необходимо взобраться к потолку по тонкой занавеске, самый раскормленный зверь весит не больше двухсот граммов. А когда надо заставить теплого, удобного человека как можно дольше оставаться в постели, даже такое тщедушное создание, как моя подружка, чудесным образом прибавляет к своему природному весу еще как минимум пуд.

В конце концов я страстно возжелал простых человеческих утренних радостей и попытался выбраться из-под кошки. Спросонок бедняга явно не сообразила, что происходит, почему под ее пузом вдруг зашевелилась земная твердь, и вцепилась когтями в одеяло. То есть тремя лапами в одеяло, а четвертой — в мою ключицу. Зараза мелкая.

Рассказывают, что когда король Альфонсо[19]воевал с Альморавидами за Саракусту,[20]в его армии был полководец, мавр по рождению и мусульманин по вере, звали его Мустафа.[21]И был этот Мустафа молод, но мудр не по годам и храбр, как семь львов. А в армии Альморавидов был чародей по имени Эль Хуэвас. И задумал оный чародей извести храброго и мудрого Мустафу, поскольку отдавал должное его заслугам и справедливо полагал, что без него у короля Альфонсо возникнут разнообразные затруднения.