Музей невинности - Орхан Памук

В голове неспешно, как катафалк, проплыла мысль, что некоторые люди проводят всю жизнь в страданиях, потому что имеют несчастье быть бедными, либо не способны вести себя разумно, либо готовы терпеть унижения. Лично у меня лет с двадцати существовала убежденность, что на мне надеты особые невидимые доспехи, которые защищают от всех бед и невзгод. И я считал, что, если буду слишком много думать о чужих бедах, сам начну страдать, а мои невидимые доспехи поржавеют и прохудятся.

Фюсун опоздала. Я уже начал беспокоиться, но, когда она пришла, видно было, что её тоже что-то беспокоит. От неё густым шлейфом тянулись тяжелые духи. Оказалось, она встретила свою подругу Джейду, с которой познакомилась на конкурсе красоты. С Джейдой тогда обошлись несправедливо, ей досталось только третье место. Но теперь она была счастлива, встречаясь с сыном фабриканта Седирджи, и у парня были серьезные намерения. Фюсун произнесла это как-то странно, будто хотела в чем-то меня обвинить. «Вот здорово, правда?» — скорее утверждала, чем спрашивала она, глядя прямо мне в глаза. Я кивнул в знак согласия, но тут она добавила, что у Джейды есть проблема. Так как сын фабриканта настроен жениться, он против того, чтобы она работала манекенщицей.

— Скоро будут снимать для лета рекламу двухместных гамаков с тентом. Фирма-производитель согласна на турецкую модель, но парень и слышать не желает, он — строгий традиционалист. Не разрешает ей не то что сниматься в рекламе, даже выходить на улицу в мини-юбке или в платье. А ведь Джейда закончила специальные курсы. Её фотографии в газетах печатают.

— Передай ей, чтоб поостереглась, а то скоро совсем в заперти жить будет.

— Джейда давно мечтает выйти замуж и стать домохозяйкой, — отрезала Фюсун, будто я не понимал, о чем речь. — Она беспокоится о другом: вдруг он её обманет? Мы с ней решили встретиться и поговорить. Как, по-твоему, понять, что мужчина настроен серьезно?

— Не знаю.

— Тебе же известно, что думают такие мужчины.

— Никогда не интересовался, что думают традиционалисты-провинциалы, — уточнил я, чтобы изменить течение разговора. — Давай-ка лучше твое задание.

— Не сделала я никакого задания, ясно? — разозлилась она. — Сережку мою нашел?

Я чуть было машинально не полез в карман, подобно подвыпившему автомобилисту, остановленному дорожной полицией, который роется за пазухой, в бардачке и сумке, делая вид, будто ищет права, хотя прекрасно знает, что их нет. Но я сдержался.

— Нет, дорогая. Дома у меня твоей сережки нет. Но когда-нибудь она найдется, не беспокойся.

— Все, с меня хватит. Я ухожу и больше не приду сюда никогда.

По боли, исказившей её лицо, пока она собирала вещи, по тому, как неловко совершали движения её руки, стало понятно: Фюсун настроена решительно. Я встал перед дверью и начал упрашивать, чтобы она не уходила. Будто охранник в казино, не отпускал, твердил, что люблю (это было правдой), и по её постепенно расплывавшейся от краешков рта довольной улыбке и по тому, как её брови с нежностью, которую она пыталась скрыть, слегка приподнялись, понял, что мои слова постепенно смягчают Фюсун.

— Ладно, остаюсь, — наконец согласилась она. — Хотя ты должен выполнить два моих условия. Но прежде скажи мне, кого ты любишь больше всего на свете.

И тут же поняла, что я растерялся, потому что не могу назвать ни Сибель, ни Фюсун.

— Назови мужчину, — подсказала она.

— Отца.

— Прекрасно. Вот мое первое условие. Поклянись жизнью отца, что больше никогда не будешь мне врать.

— Клянусь.

— Не так. Повтори все предложение.

— Я больше никогда не буду тебе врать, клянусь жизнью отца.

— Надо же, повторил, даже глазом не моргнув.

— А второе условие какое?

Но прежде чем оно было произнесено, мы начали целоваться и, счастливые, занялись любовью. Страстно отдаваясь друг другу, опьяненные нежностью и страстью, мы чувствовали, что оказались в какой-то волшебной стране. В моих фантазиях этот дивный край, где мы были с Фюсун только вдвоем как на другой планете, напоминал странные фотографии далеких звезд или поверхности Луны, пейзажи скалистых необитаемых островов. Потом мы рассказывали друг другу, что видели и чувствовали в той волшебной стране, и Фюсун сказала, что смотрела из окна на полутемный, полный деревьев сад, на ярко-желтый луг за садом, на котором от ветра покачивались подсолнухи, и на синее море вдали. Такие сцены оживали перед глазами у нас обоих, когда мы были ближе всего друг к другу (как в ту минуту) — например, когда её грудь с острым соском наполняла мой рот или когда Фюсун прижималась ко мне изо всех сил, уткнувшись носом в мою шею. Потрясающая близость позволяла нам чувствовать и познавать то, что раньше оставалось неведомым, и мы читали это по глазам друг друга.

— А теперь мое второе условие, — произнесла счастливая и довольная Фюсун. — Однажды ты возьмешь наш с тобой детский велосипед, мою сережку и придешь к нам в гости на ужин.

— Конечно, приду, — тут же, с легким от близости сердцем, согласился я. — Но что мы скажем твоим родителям?

— Ты что, не мог встретить на улице родственницу и спросить её о здоровье родителей? А она тебя не могла пригласить в гости? Или ты не мог случайно зайти в магазин и, увидев меня, захотеть навестить и моих родителей? Или не мог бы с родственницей заниматься каждый день математикой перед вступительным экзаменом в университет?

— Однажды я обязательно приду к вам в гости с твоей сережкой. Даю слово. Но давай не будем никому говорить о занятиях математикой.

— Почему?

— Ты очень красивая. Все сразу поймут, что мы — любовники.

— Значит, в Турции парень с девушкой не могут быть долго вдвоем в одной комнате, как в Европе, чтобы не заняться любовью?

— Могут, конечно... Но так как мы в Турции, все решат, что парень с девушкой занимались не математикой, а кое-чем другим. Да они и сами начнут думать об этом, потому что знают: о них все именно так и подумают. Девушка попросит, например, оставить дверь открытой, чтобы никто потом не сказал ничего про её честь. А парень решит, что девушка, согласившаяся долго пробыть с ним в одной комнате, завлекает его, и если он с ней ничего не сделает, пойдут нехорошие разговоры про его мужскую силу, вот он и начнет приставать к девушке уже только поэтому. Скоро мысли обоих будут основательно замараны тем, что думают об их пребывании в комнате другие, и им захочется пойти дальше. А если между ними ничего не произойдет они все равно начнут испытывать чувство вины, так как почувствуют, что не могут спокойно находиться в одной комнате вдвоем.

Наступила тишина. Наши головы лежали рядом на одной подушке, мы смотрели на отверстие для трубы в стене, на карниз, занавеску на нем, на растрескавшуюся и отколовшуюся краску и пыль на стенах и в углах под потолком. Много лет спустя я воссоздал эту картину во всех подробностях, чтобы посетители моего музея услышали ту тишину.