1661 - Дени Лепе

— От меня что-то скрывают!

Перро, не разобравший последних его слов, не знал, что ответить.

На прощание Кольбер отрезал:

— Юнец… все внимание на юнца. Ступайте!

Он проводил взглядом Перро, который второпях спустился по ступеням, стараясь не поскользнуться, и скрылся за углом церкви. Обернувшись, Кольбер увидел, что двери церкви открываются.

— Аминь, — проговорил он, наспех перекрестившись.

И двинулся прочь, не дожидаясь, когда начнут выходить прихожане.

Холодной ночью, перед самым рассветом, какой-то человек с лихорадочным блеском в глазах пробирался вдоль закрытых лавок и домов по улице Сент-Антуан. Не в силах скрыть тревогу и возбуждение, он начинал время от времени озираться по сторонам, чтобы удостовериться: кроме него, на обледенелых улицах нет ни души. В руке у него был деревянный молоток, а под плащом — холщовая сумка. Через каждые десять-двадцать метров ночной прохожий останавливался, чаще всего у портала церкви или у какого-нибудь дома с деревянными дверями, и приколачивал к ним исписанные листки, доставая их один за другим из переметной сумки. Этот человек с глазами разного цвета был сочинителем памфлета, который он решил самолично развесить по всему Парижу. Вот уже несколько дней терзавшийся муками совести, оттого что сорвал порученное ему задание, он отчаянно переживал еще и потому, что ему не было разрешено предпринять радикальные меры и убить кардинала. Больше всего, однако, мучился он от бессилия, потому что не смог отыскать потерянные документы. Хотя ему далеко не все было понятно, однако же, пролистав часть похищенных бумаг, перед тем как передать их по назначению, он обнаружил там достаточно такого, что привело его в бешенство и породило неумолимое желание действовать.

«Королю придется покориться, если Париж восстанет, узнав о темных делишках итальянца, а эта прокламация только подольет масла в огонь», — сказал он себе, яростно приколачивая последний листок к двери сапожной лавки. Он швырнул пустую сумку на мостовую и, не оглядываясь, поспешил прочь.

* * *

Через несколько часов, уже утром, из своей каморки на улице Лион-Сен-Поль вышел Габриель де Понбриан. На сердце у него было радостно, чему во многом способствовал тот факт, что Луиза стала навещать его все чаще. Он, впрочем, не находил в этом ничего странного. С тех пор как они снова нашли друг друга, подруга детства не раз приходила разделить с ним воспоминания о прошлом. Она рассказывала ему и новости о своей жизни при дворе. Габриель был счастлив, что они опять стали близки, и волновался оттого, что невольно сделался ее наперсником. Мольер, которого он почитал своим благодетелем, тоже порадовал его несказанно, объявив как-то, что приготовил ему роль в новой пьесе — той самой, что суперинтендант финансов заказал драматургу по случаю торжеств, приуроченных к окончанию строительства его дворца в Во-ле-Виконт. «Наконец-то, — думал Габриель, выходя из дому, — моя мечта осуществится, я стану актером и буду играть перед самим королем». При мысли об этом он улыбнулся.

— Видать, у вас радостное настроение, господин Габриель, — сказала молоденькая прачка, с нетерпением ожидавшая каждый день, когда выйдет из дома юноша, которого она считала писаным красавцем. — А в Париже сегодня одна тоска зеленая, кругом только и разговоров что о скорой смерти кардинала Мазарини и о придворных интригах. Да вы, верно, лучше моего знаете об этом от той особы, что к вам частенько захаживает, — лукаво прибавила девица.

— Ошибаетесь, милая Нинон, я ничего не знаю, да и король передо мной не отчитывается! А радуюсь я потому, что вижу вас, — сказал дамский угодник Габриель, погладив прачку по румяной щеке.

Юный актер направлялся к сапожнику, которому отдал в починку пару старых башмаков в надежде, что они послужат ему еще хотя бы с полгода. Габриелю нравилось прохаживаться среди простых людей по оживленным, шумным улицам столицы. Столь явное различие между придворными, за которыми он наблюдал вечерами в театре, и народом с улиц, где он ощущал себя в своей тарелке, производило на него поистине магическое впечатление. От всего этого, по его разумению, веяло чарующим ароматом Парижа. Придя в сапожную лавку, там же, на улице Сент-Антуан, он глубоко вдохнул запах кожи, витавший по всему дому. Лавка была просторная и опрятная, там трудилось несколько мастеров с подмастерьями. Завидев его, мастер Лувэ, известный тем, что шил и починял обувь самым благородным семействам в Париже, оторвался от работы.

— Господин Габриель, рад вас видеть в такое утро! Башмаки ваши готовы, только боюсь, дольше весны они вряд ли вам послужат. Из них совсем уж дух вон, как из кардинала!

— И на том спасибо, — ответил юноша, принимая из рук сапожника пакет.

— Кстати, видали памфлет, который гуляет по столице? Я сорвал его сегодня утром с дверей собственной лавки, — сказал Лувэ, протягивая юноше листок бумаги.

Габриель знал, что такого рода прокламации были в ходу во времена Фронды, несколько лет назад. Эти памфлеты назывались мазаринадами — с их помощью более или менее талантливые сочинители рассчитывали подорвать власть на местах. Габриель никогда не видел подобных памфлетов, и ему было любопытно взглянуть, что же в них особенного.

Дальше в том же витиеватом стиле памфлет возвещал о приходе Спасителя, который явится, «дабы покарать властей предержащих, предавших Господа своего».

В длинном памфлете обличались в основном способы «неслыханного» обогащения кардинала и короля. Доводы приводились в виде чисел и дат — в частности, когда именно производилась закупки оружия за счет государства у знаменитого торговца Максимилиана Питона. Заказ этот, гласило безымянное послание, породил двойную бухгалтерию и повлек за собой оплату комиссионных, общая сумма которых значительно превышала их истинную стоимость. Кроме того, как указывалось в том же памфлете, подкрепленном многочисленными точными данными, непонятно откуда взявшимися, упомянутая сделка позволила Мазарини через сеть подставных лиц и взаимозачетных банковских векселей, хранящихся в разных европейских странах, получить несколько сот тысяч ливров чистого дохода. Ко всему прочему, в памфлете подробно раскрывалась еще одна махинация — с незастроенными земельными участками в Париже, приобретенными за смехотворную цену по соседству с владениями короля (поскольку всякая свободная земля в столице формально считается королевской собственностью) и потом перепроданными втридорога, с получением баснословной прибыли…