Пророчества о войне. Письма Сталину - Сергей Тимофеевич Конёнков

а вот с визами для въезда в Америку ясности не было. Американцы долго не оформляли бумагу. Пришлось поселиться в гостинице и от нечего делать совершать пешие прогулки по рижским улицам. Узенькие улочки средневековой части Риги удивляли меня несказанно. Казалось, можно перешагнуть с крыши на крышу стоящих на противоположных сторонах улицы домов.

В Латвийском художественном музее встретил своего давнего знакомого – Вильгельма Георгиевича Пурвита. Теперь он был крупнейшим латышским художником, директором национального Художественного музея, а в начале века, когда мы оба находились в стенах Петербургской Академии художеств, начинающий пейзажист Пурвит набирался ума-разума в мастерской чудесного мастера и большого человека – Архипа Ивановича Куинджи.

Как водится, вспомнили молодые годы, перебрали в памяти общих знакомых, дошли до причин, вследствие которых я и моя жена зажились в Риге.

– Сергей Тимофеевич, позвольте я поговорю с американским консулом, – предложил Пурвит.

– Буду вам сердечно признателен, – отвечал я ему. Ведь мои товарищи, очевидно, перегружены заботами по устройству выставки в Нью-Йорке, а я вот «проживаю» в Риге.

Пурвит заверил консула, что Коненков с супругой ничего общего не имеют с людьми, эмигрирующими за океан в поисках работы, что мы – художники, предполагающие продать кое что из собственных произведений искусства американским гражданам.

6. Рисунок С.Т. Конёнкова из серии «Космогония».

В Америке под влиянием секты «Учеников Христа» Конёнков принялся тщательно изучать Библию, пытаясь найти в ней «динамику божественного откровения». Особенно любопытна созданная им в это время серия зашифрованных рисунков, в которых он, вдохновенный оккультными идеями, графически отразил будущее человечества.

Конёнков иллюстрировал не только собственные космологические исследования, но и теософские воззрения Ньютона, что в совокупности представляет собой неповторимый опыт эзотерического изобразительного искусства, равного которому не было в мировой культуре.

Авторитет Пурвита был велик, и вскоре мы получили визы. В канун нашего отъезда из Риги нас настигла страшная весть. Умер Ленин… Живо вспомнилось все, связанное в моей жизни с именем этого великого человека. Мои встречи с Владимиром Ильичем. Его доброе участие, глубокий интерес к искусству, к скульптуре, всесторонняя помощь художникам. И вот Ленина не стало. Меня неудержимо потянуло к бумаге. По памяти я сделал первый в моей жизни рисунок Ленина…

Хотелось быстрее приступить к делу, ради которого я ехал в самую богатую страну капитала. Показать там искусство новой России, которую эта страна все еще не хотела признать, но которая шагала все увереннее по пути, указанному Лениным.

За окнами поезда мелькали чистенькие леса, разлинованные поля, каменные деревни, замки, кирки аккуратной Германии. На какой-то узловой станции предстояло перейти из одного поезда в другой. Времени на эту операцию отводилось крайне мало. Мы, естественно, беспокоились. Немец-проводник, видя нашу торопливость, солидно успокаивал Маргариту Ивановну.

В Париже нас встретила Лидия Федоровна Шаляпина. Она работала в Гранд Опера. Перед ее отъездом вместе с отцом за границу мы были близкими друзьями, и поэтому расспросам о Москве, воспоминаниям не было конца. Вечером ужинали в парижском ресторане, и я вспомнил, как в трудном 1922 году ко мне на Пресню, на ужин с жареными зайцами (невиданная диковина по тем временам!), был приглашен Федор Иванович Шаляпин.

Собрались мои друзья-художники – Кончаловский, Машков, Лентулов, Якулов. Прознав, что будет Шаляпин, в студию пришли знакомые со всей округи. Все суетились в ожидании Федора Ивановича. Добыли и приготовили пять зайцев! Но Шаляпин очень запаздывал, и за ужин сели, не дождавшись его. Когда от зайцев остались одни косточки, появился Федор Иванович. Он с комическим сожалением посмотрел на ворох костей и с шутливой грустью сказал: «Братцы, это же не зайцы, а мечта о зайцах!» Все же кое-что собрали, и пиршество продолжалось уже с Шаляпиным. Впопыхах спирт налили в бутылку из-под керосина. Шаляпин выпил стаканчик и сказал вопросительно:

– Керосином попахивает. Не сгорим?

Начался веселый разговор. Сыпались шутки, остроты. Потом, конечно, стали просить Федора Ивановича спеть. В кругу друзей Шаляпин никогда не заставлял себя долго уговаривать. Под аккомпанемент своего приятеля Кенемана он спел «Сомнение». Пел «Пророка», «Блоху», «Титулярного советника», «Вдоль по Питерской».

Народ все прибывал. Наконец вся мастерская оказалась набита народом, люди стояли в сенях и снаружи.

И вдруг мощный хор голосов, будто сговорившись, закричал: «Федор Иванович, «Дубинушку»!» Когда он запел, мы все подхватили. Было необычайное волнение и воодушевление. Радовались, кричали: «Ура, Шаляпин! Ура, Федор Иванович!» А «управитель» дома дядя Григорий Карасев пришел в полный восторг и, легши у ног Федора Ивановича, тоже кричал «ура» и со слезой в голосе признавался: «Ну вот, теперь я видел и слышал поистине великого артиста. Спасибо, Федор Иванович, никогда вас не забуду!»

Шаляпин развеселился. Увидев мою двухрядку, топнул, подбоченясь: «Эх, люблю гармошку!» Иван Иванович Бедняков заиграл «Барыню». Федор Иванович пустился в пляс и так выразительно жестикулировал, что всех привел в восторг.

Помню, через несколько дней после описанного вечера «с зайцами» Шаляпин зашел ко мне в мастерскую. Авдотья Карасева поставила нам самовар. Кто-то из моих близких шепнул Шаляпину, что Авдотья очень хорошо поет русские песни. Скромная женщина смутилась, долго отказывалась, но наконец запела. Нужно было видеть, с каким вниманием слушал Шаляпин Авдотью Сергеевну, спевшую «Потеряла я колечко, потеряла я любовь». И очень скоро в концерте Федора Ивановича впервые прозвучала эта песня…

Лидия Федоровна сказала:

– Чудный рассказ. Повторите его, пожалуйста, папе, когда встретитесь в Нью-Йорке. Он сейчас там.

Наутро следующего парижского дня вместе с Викторией Петровной Кончаловской, которая жила во Франции с 1910 года и преподавала в Сорбонне русскую литературу, отправились в музей Родена и пробыли там целый день. Я воочию убедился в масштабах им содеянного: сотни скульптур, тысячи рисунков, гравюр…

Современники называли его фантастом и мечтателем, а он, недовольный их легкомыслием, коротко возражал: «Я реалист».

Конечно, прав Роден! Его могучие, вдохновенные произведения реалистичны. В самых дерзких своих фантазиях он исходил из совершенного знания натуры. А постоянным учителем считал природу.

Одухотворенная стихия стремительного движения плоти и духа – это то, что было послушно чутким, умным пальцам Родена.

Мимолетное чувство, нюанс искрометного танца он преобразует в вечное искусство. Стихийный поток жизни не застывает, а продолжает бурлить в бронзе, исполнен страсти и напряжения в мраморе великого мастера.

…Парижская жизнь всего-то была два дня. Друзья проводили нас в Шербур, откуда после трехдневного карантина на гигантском теплоходе «Олимпик» мы отплыли в Америку.

По своему обыкновению я все время проводил на палубе. Могуч, красив Атлантический океан. Когда задувал свежий ветер, из края в край, наперерез кораблю, шли большие волны, но