Литературное приложение «МФ» №06, июль 2011 - Журнал «Мир Фантастики»

— Цельсь! Прости, парень.

— Огонь!

Три выстрела грохнули, как один, заглушив плач мальчишки — и оборвав его. Он дважды вздохнул, пытаясь вобрать воздух пробитыми лёгкими, упал на колени и, всхлипнув, ткнулся лицом в траву.

— Совсем обнаглели, твари. — Саныч подошёл к трупу и несколько раз пнул его ногой под рёбра. — Стучать вздумал! На хлеб всех, на неделю! И только гад какой пикнет!

— Приберёшь? — тихо спросил меня Серёга. Голубоглазый, веснушчатый. Лет на пять старше расстрелянного мальчишки, а мысли все о вчерашнем проигрыше в «орлянку». Соловки — остров контрастов.

— Иди, — кивнул я вслед Санычу, твёрдой походкой огибающему барак, над которым все ещё реет растяжка: «Нашему другу Алексею Максимычу ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ».

Оставшись один, убрал за плечо винтовку, подошёл к мальчику. Под скрюченным тельцем быстро растекается красная лужа. Едва заметно трепещут на ветру грязные волосы. Ещё не поздно. Есть ещё как минимум полторы минуты.

Я подхватил его на руки и, закинув на плечо, понёс к яме. Легко бьёт по спине безвольная детская рука. Не боялся он смерти, не от страха плакал. Плакал он, потому что идеалы погибли, то, во что верил, сокрушилось. Уехал Буревестник, и не подумал помочь. Воспевать он приехал, а не хулить. Всплакнёт потихоньку да увековечит мальчишку в одном из своих романов, наделит его внешностью какого-нибудь бродяжку — и чиста совесть[6]. А народ и имени его не узнает. Да и я скоро забуду.

Бережно опускаю мальчишку в яму, от которой уже смердит, — четыре дня как первого скинули, завтра закопаем. Висок ещё тёплый, хотя минуту как должен был остыть. Как будто издеваясь, держится жизнь, просит: «Помоги!» Но что я могу сделать на голом острове? Ни спрятать его, ни кормить, ни бежать помочь не смогу. Это Буревестник мог, а я-то? Разве что Санычу удовольствие второй раз расстрелять доставлю.

— Прости, парень, — шепчу я, прикрывая застывшие глаза, устремлённые в белое июньское небо.

***

— Снимите с него ремни, — сказала Линда санитарам, подойдя к комнате Смита.

— Должен вас предупредить, что сегодня он неспокоен, — сообщил доктор Альфред. — Ночью пришлось ввести ему успокоительное.

— Кошмары?

— Или новый способ привлечь внимание. Линда отмахнулась и вошла в комнату.

— Очень любезно с вашей стороны, — раздался глухой голос пациента. — Надо думать, сегодня вы принесли обломок ногтя.

Судя по всему, поспать ему не довелось: под глазами залегли тени, лицо осунулось, да и голос звучал как-то иначе.

— Вы нездоровы?

— Пустяки, — улыбнулся Смит уголком рта. — Так, хандрю немного. Некоторые воспоминания не доставляют особого удовольствия.

— Расскажете?

— Не приведи Господь. Поговорим о чёмнибудь более приятном.

Внезапно Линда поняла, что подразумевал доктор Альфред под сложностями с акцентом. Если вчера Смит говорил как уроженец немецкой земли, то сегодня его речь приобрела иное звучание: сохранив резкость и топорность, она стала неожиданно мелодичнее за счёт мягких согласных, не свойственных германским языкам.

«Полиглот или хороший пародист? — Линда пометила в блокноте факт широких лингвистических знаний пациента. — И если первое — на скольких языках он говорит?»

— Хорошо, мистер Смит. У вас есть семья? Жена, дети?

— Не в этом веке. Я не испытываю потребности в женщине уже лет пятьсот, а мой последний сын умер в двадцатых годах четырнадцатого века.

— И как вы это можете объяснить?

— Старею, — улыбнулся он, насмешливо подмигнув Линде. — Да и надоело, знаете ли. Не самое большое удовольствие — знать, что твои жена и дети обречены, а ты, закопав их в землю, не придумаешь ничего лучше, чем создать новую семью, которую вскоре так же закопаешь в землю.

«Потерял близких», — записала Линда. Это могло стать хорошей зацепкой.

— Они умирали своей смертью или…

— По-разному бывало. Некоторых я покидал, когда неизменность моего внешнего вида становилась предметом толков и сплетен соседей. Две женщины дожили со мной до глубокой старости. Одна покончила с собой, когда я открыл ей правду. Последняя погибла в расцвете лет. Из-за меня.

Карандаш несколько раз обвёл слово «потерял» и замер. Линда пыталась распознать в голосе пациента боль и муку, вызванные чувством вины, но слышала лишь усталость невыспавшегося человека.

— Расскажете, как это случилось? Смит оценивающе посмотрел на нее, словно прикидывая, стоит ли игра свеч.

— Её схватила инквизиция. В Испании это, знаете ли, было нормально — подозревать в колдовстве всех и каждого, а если ты дочь знахарки, а муж твой на досуге исцеляет прокажённых, у тебя немного шансов избежать костра.

И хотя голос его так и не дрогнул, Линда снова почувствовала, как её сковывает изнутри мертвенный холод. Его равнодушный и повседневный тон нагонял куда больше страху, чем привычные спектакли со слезами и истериками.

— А это исцеление — как оно происходит? Вы просто кладёте на человека руки, и он…

— Увы, всё очень непросто, — прервал её Смит, отвернувшись к зарешёченному окну. — Это безумно…

***

…больно. Кажется, что всё тело пронзают раскалённые иглы. Нечто похожее пришлось испытать в подземельях Гаруна аль-Рашида, когда металл загоняли под ногти, но на этот раз во сто крат хуже. Как могло принести такую боль это юное создание, только начинающее жить?

Девушка глубоко вздохнула и открыла глаза. Несколько мгновений смотрела на меня непонимающим взглядом, а затем тихо вскрикнула и прижала руки к разорванному лифу платья.

— Беги, — махнул я рукой, не отдавая себе отчёта, в ту ли сторону. — Предупреди своих. Это была разведка, завтра их будет в сто раз больше. Пусть вам пришлют помощь из Вокулёра.

— Что произошло? — прошептала девушка, перебирая в пальцах окровавленные лохмотья. — Я упала… И лошади… Это были англичане?

— Нет. — Язык словно порос волосами и еле ворочается, так что сам с трудом разбираю, что говорю. — Французы.

— Но как же?..

— Это война. Здесь нет своих и чужих, здесь каждый сам за себя. Беги в Домреми, возьми троих мужчин, и скачите во весь опор в Вокулёр. Вы ещё можете спасти деревню.

В её голубых глазах снова появились слёзы.

— Что они со мной сделали?

— Ничего.

— Но я помню… Лошади… Я упала, а они окружили… И так больно…

Нет, девочка, ты не знаешь, что такое боль. Боль — это когда глаза лопаются и текут по обгоревшим