Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

Как там все прошло у буржуйки?

Момо с Азинусом сидели в углу террасы. Момо улыбался. За неделю его статус в приюте изменился. Как-то раз, утром, Проныра присел рядом с ним во дворе, поговорил, и гиены, обычно кружившие вокруг негритенка на переменах, отступили, яростно отфыркиваясь. Негритенок — так мы его называли, несмотря на рост в метр восемьдесят и усы, — теперь был под защитой короля.

Я полагал, что Момо улыбается все время, но в тот вечер я выучился не путать обычное растягивание губ — единственное движение, на которое было способно его лицо, — с настоящей радостью. Радость проглядывалась и в том, насколько хаотично Момо гладил руками ослика или безвольно ими болтал. Радость читалась в его укороченном взгляде загипнотизированных глаз, которые начали забывать об Оране и искать на горизонте Игольный мыс, сосредоточившись на настоящем. В эти редкие моменты казалось, будто Момо с нами — действительно с нами, словно его орбита вдруг соприкоснулась с нашей. Наши эллипсы касались друг друга и расходились снова.

— Го-во-ри! Го-во-ри! — скандировали остальные.

— Что рассказывать?

— Ну, про урок пианино. Про девчонку.

— Ты ее голой видел? — спросил Безродный.

— Ты больной?

— Просто так на голую девчонку не посмотреть, — снисходительно пояснил Проныра. — Это очень сложно.

Безродный слушал с серьезным видом: Проныра был единственным, кого малыш глубоко уважал.

— А что надо делать?

— Для этого надо хорошо потрудиться. Как если бы ты охотился на редкого зверька. Его нельзя пугать, но колебаться тоже не стоит.

— Это тебе надо хорошо потрудиться, — вмешался Синатра. — А вот моему отцу стоит только пальцами щелкнуть — и девчонки раздеваются.

— Это правда, — подтвердил Эдисон. — С твоей мамой же сработало.

— Еще раз скажешь что-то о моей матери, сопляк!

Они схватили друг друга за ворот, пришлось разнимать. Проныра повернулся ко мне:

— Ну так ты расскажешь или нет?

— Да нечего рассказывать. Девчонка ни черта не смыслит в музыке.

— Так ты же должен ее научить. В этом же вся затея, нет?

— Все не так просто.

Проныра достал из кармана шоколадку — это сокровище с воздушным рисом он на неделе мастерски обменял на крупный лот общественного труда и не продешевил. Проныра откусил кусок и передал шоколадку мне.

— Все не так просто в музыке?

— Именно. Там все вертится вокруг ритма. У всех взрослых он есть. Даже у «Роллинг Стоунз».

— Это еще кто?

— Шутите? Вы не знаете «Стоунз»?

— Мы знаем Синатру, — ответил Синатра.

— У него тоже есть ритм. Как у «Стоунз».

Похоже, Синатра удивился — думаю, он никогда не был настолько близок к тому, чтобы полюбить меня. Эдисон задергался в нервном тике, пытаясь понять:

— Да что это, ритм?

— Понятия не имею. Его надо услышать.

— Он настоящий?

— Конечно, настоящий. Нет ничего более настоящего.

— Это что-то из науки? — настаивал Эдисон. — Ритм запускает ракеты к звездам?

По крайней мере на этот вопрос — единственный — у меня был ответ.

— Конечно, да, ритм запускает ракеты к звездам.

~

Ротенберг настаивал из-за своей ноги. Мама настаивала, что надо сделать доброе дело. Папа настаивал, потому что настаивала мама.

Февральским днем за несколько месяцев до катастрофы я сопровождал в Одиннадцатый округ Парижа своего старого учителя, который хромал после недавней операции на бедре. Сущее наказание, о чем я, закатывая глаза и вздыхая, не преминул сообщить всем, кроме Ротенберга, поскольку боялся. Родители всегда ездили на своей машине, а вот учитель заставил меня воспользоваться общественным транспортом.

В метро Ротенберг молчал, и я почувствовал, что должен завязать беседу.

— Вы слышали, что скоро люди полетят на Луну?

Он подскочил, рассеянно посмотрел на меня и ничего не ответил.

В доме № 2 по улице Даоме за фасадом в стиле ар-деко пряталась огромная мастерская. Пряталась, поскольку ее давно уже уничтожили за красоту. Мы позвонили в дверь. Открыл мужчина в строгом костюме и с приподнятыми бровями. Так как я был выше Ротенберга на голову, мужчина опустил взгляд на учителя, который утопал в костюме, купленном, наверное, в тысяча девятьсот сорок пятом году на барахолке. Мне стало ужасно стыдно. Мужчина задрожал и, казалось, собрался уже звонить в полицию.

Но он не вызвал полицию, а поклонился чуть ли не в пол.

— Месье Ротенберг, я не знал, что вы сегодня придете.

Мужчина отошел в сторону и хлопнул в ладоши. Тут двое до странного похожих на него типов, чуть помоложе, повели нас в мастерскую, также преклоняясь. Под паукообразным металлическим сводом десятка два пианино щебетали от нетерпения в черных ливреях. Паркет блестел, две фарфоровые чашки, появившиеся из ниоткуда, блестели на блестящем серебряном подносе, но Ротенберг отказался от них, махнув рукой. От запаха воска, лака и полироля кружилась голова.

— Рудольф же вас предупредил, что я приду? — забеспокоился нетерпеливый старый леопард.

— Конечно, месье Ротенберг, но месье Серкин не уточнил, в какой день. Не беспокойтесь, все уже готово, настройщик приходил вчера. Дайте пару минут на подготовку… Думаю, вы будете довольны.

Мужчина удалился, пятясь задом. Заинтригованный королем без трона, которого я толком-то и не знал, я наблюдал за Ротенбергом.

— Почему ты так на меня смотришь?

— С вами тут обращаются как… Вы знамениты, что ли?

— А ты что думал? Что я просто еврей из Нуази-ле-Гран? Откуда тебе знать, что до войны я не был любимым пианистом публики? Может, я по всему миру собирал полные залы и будил даже самые черствые сердца? Откуда тебе знать, что я не отошел от дел лишь потому, что мне надоело?

— Конечно, я…

— Я шучу. Я действительно старый еврей из Нуази-ле-Гран. Просто у меня есть очень известные друзья, которые доверяют мне в выборе инструмента.

— Но…

— Но что?

— Если ваши друзья известны и доверяют вам, тогда кто вы?

Ротенберг кивнул:

— Очень хороший вопрос.

На этом разговор кончился. Заведя руки за спину, Ротенберг ждал и смотрел на паркет — венгерскую равнину в крапинку, населенную черными монстрами, — пока парень не вернулся.

— Прошу, месье Ротенберг, месье.

Я чуть не подпрыгнул, когда он назвал меня «месье». На сцене в глубине зала, приглядывая за ордой инструментов, возвышался королевский «Стейнвей». Один помощник принес табурет, другой — подушечку. Ротенберг отодвинул все в сторону, встал перед инструментом, который уже ждал его с открытым ртом, готовясь наказать за малейшую ошибку. Ротенберг погладил клавиатуру.

— Двенадцать тысяч оригинальных деталей. Дерево из леса, где сам Антонио Страдивари добывал материал для инструментов. Корпус должен выдержать двадцать тонн давления. Достойный конкурент твоим ракетам, не правда ли?

— Смотря для чего, — ответил я. — Если вы хотите полететь на Луну, то нет.

Ротенберг