Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

— Метроном.

Ему принесли метроном. Учитель отрегулировал его до шестидесяти, посмотрел на меня и нажал: соль-диез, до-диез, ми — три раза подряд. Первые ноты правой руки четырнадцатой сонаты.

— Какие интервалы между этими нотами, Джо?

— Два тона, полутон и тон, полутон.

— Очень хорошо.

Он сыграл те же самые ноты три раза, в том же темпе, без рубато, без педали — ничего не меняя на первый взгляд. Но они звучали по-другому, и мне захотелось рыдать. Парень в костюме закрыл глаза.

— Какие интервалы между этими нотами, Джо?

— По-прежнему: два тона, полутон и тон, полутон.

— Думаешь, они звучат точно так же?

— Нет.

— Тогда какие интервалы?

— Я не понимаю, месье Ротенберг. Между соль-диезом и до-диезом…

— Metsiout[16]. Между соль-диезом и до-диезом помещается целая реальность каббалистов, свет, соединяющий все сущее. Там живет ритм. И не нужна никакая ракета, чтобы отправиться на Луну — она уже здесь, на кончиках пальцев. Людвиг летал в космос сто пятьдесят лет назад, и Бах, и Перголези, и Шуман — все они рано отправились в путешествие. Я не должен этого говорить, но, может, и мерзкий антисемит Вагнер тоже. Все эти композиторы уже совершали долгие прогулки в невесомости и познали тайные имена звезд. Так что не смеши меня своими ракетами.

Ротенберг повернулся к парню в костюме:

— Хорошее пианино, вы с легкостью его продадите, только не Рудольфу. Оно расстроено.

Тип натянуто улыбнулся:

— Я не понимаю. Настройщик приходил вчера. Мы можем пригласить…

Ротенберг раздраженно вздохнул, его рука задрожала.

— Конечно, само по себе оно настроено. Но ведь одно дело быть в ладах с собой, а другое — вот с этим, — Ротенберг широко развел руками.

Парень в растерянности таращился на него. Вдруг учитель отвесил мне подзатыльник:

— Ты идешь, болван?

~

— Проснись! Проснись!

Проныра тряс меня, остальные уже столпились вокруг. Стояла глухая ночь.

— А? Что случилось?

Невероятной свирепости ветер полировал весь скрипящий приют, отрывая от него атом за атомом с жестоким терпением, на какое способен лишь тот, кто уверен в своей победе.

— Поднимаемся, — заявил Эдисон.

— Но сегодня не воскресенье…

Воскресенье или нет, парни уже шли вперед среди качающихся стен. Я спросонья последовал за ними.

— А если мы столкнемся с Лягухом?

Мы не столкнулись с Лягухом. В тот вечер нас ждала ветряная ванна — еще один ритуал Дозора, настолько редкий, что мне крупно повезло в нем поучаствовать. Раз в три года между Францией, Испанией и далекими широкими океанами образовывалось уникальное природное явление: поднималась синоптическая волна, и ужасающий вихрь бросал якорь в нашей долине, в то время как в округе, всего в километре от приюта, царил вселенский покой. Поколения сирот поклялись бы, что в те ночи здание старого монастыря приподнималось на несколько сантиметров, перед тем как снова рухнуть на фундамент. Лягух и Этьен прятались у себя. Выходить на улицу стало опасно — все ждали утра.

Едва не сорвавшись с петель от порыва ветра, люк распахнулся сам собой, едва только Проныра толкнул его. Мне стало страшно — действительно страшно. Проныра запрыгнул на террасу, остальные последовали за ним. Безродный цеплялся за ребят. Момо тем вечером был в медпункте: он случайно налетел на аббата в коридоре, а тот заставил негритенка есть вилкой суп, куда и нырнуло его лицо в очередном приступе эпилепсии. Все рассмеялись — мы в первую очередь, — пока не стало ясно, что он вот-вот захлебнется в луже из репы и картошки.

— Что мы тут делаем?

Однако изо рта не вылетело ни звука. Остальные рассмеялись, но и от них не послышалось ничего. Проныра подполз на четвереньках, прижал губы к моему уху и закричал изо всех сил, пытаясь объяснить. Я услышал лишь шепот:

— Сегодня ветряная ванна! Можешь высказать все, что у тебя на душе, никто никогда не услышит! Повторяй за мной!

Проныра оперся обеими ногами на угол террасы и стены, широко развел руки и слегка приподнялся. Ветер подхватил его, словно парус, вытянув во весь рост. С мгновение Проныра качался под углом в сорок пять градусов, прежде чем поймать равновесие. Парни последовали его примеру — даже Безродный, которого чуть не унесло во время ветряной ванны несколько лет назад. Его поймали в самый последний момент за носок. Сам Безродный говорил, будто ничего такого не было и всё это выдумки. Однако опасность грозила самая настоящая: сильный ветер мог запросто унести взрослого мужчину. Или отрубить ему голову оторвавшейся черепицей.

Синатра, Проныра, Эдисон и Безродный парили в воздухе, опершись ступнями на стену и расправив руки, словно крылья. Они кричали, но я не слышал ничего — ни звука. Может, они оскорбляли богов, может, молились, а может, бросали небу в лицо поток чистого золота, какого вы никогда не видели, чтобы оно разрушительной волной обратилось в комету и полетело навстречу далеким галактикам. Неважно, что именно мы говорили или не говорили. Главное — как. Искрометно, изо всех сил — лишь бы сбросить с сердца тяжкий груз и набрать в грудь достаточно воздуха на три года вперед.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы поймать равновесие. Несколько раз я падал на террасу, словно жалкий дырявый парус корабля в полный штиль. Я даже хотел сдаться, однако зависть их пылкому, почти непристойному счастью одержала верх. Я пытался снова и снова, пока наконец не почувствовал гигантскую ладонь, подхватившую меня без малейших усилий. Тогда я уткнулся в этого свирепствующего монстра и свесился между его пальцами. Я орал изо всех сил, во всю грудь, но не слышал ни звука собственного голоса. Удивительное чувство. Я кричал «…» и «…», отдавая ветру все свои печали.

Наконец я был опустошен — и счастлив. Счастлив и пьян от сыновьей гордости. Я преуспел там, где мои родители потерпели поражение.

Я летал.

~

Так бы и продолжалась моя жизнь в глубине долины. Сегодня я работал бы сантехником или электриком. Это были единственные занятия, которые предлагались сиротам, когда местному мастеру требовался помощник. Смирившись с тем, что желающих среди местных нет, мастер скрепя сердце решался поискать наверху — в приюте «На Границе». Жизнь бы продолжалась от субботы к субботе, между уроками фортепиано. Роза продолжала бы наряжаться в «Диор», подчеркивая своей бескровной красотой, насколько я уродлив, беден, обут в уже кем-то ношенную обувь и одет чаще всего в шорты. Мы с Розой более-менее нашли общий язык, заключив в черной тишине коридоров что-то вроде пакта и подписав его под потрескавшимся взглядом херувимов с потолка. Мы