Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы - Павел Селуков

В тот день Володя и Аня приехали на кладбище с инструментами. Володя хотел обновить лавку и поменять разноцветные ленты на ограде. В каждый свой приезд Володя мыл памятник, убирал невидимые мусоринки из цветника, гладил мрамор и произносил прочувственные речи, перечисляя шесть чудовищных обстоятельств смерти сына. Когда он заговорил про них и на этот раз, пружина внутри Ани распрямилась. Она подошла к Володе и, глядя ему в глаза, сказала:

— Он умер, Вова.

— Я знаю, что умер. Я вышел на Снайперов...

Аня подошла вплотную и снова сказала:

— Он умер, Вова.

Володя замолчал. Анино лицо дышало беспощадной правдой. Мужчина что-то уловил, но уловил не вполне и продолжил:

— Он лежал в саркофаге. Я смотрел на него, а он... Он дрыгался. Он...

— Он умер, Вова.

Володя впал в ступор. Потом вскинулся и затараторил:

— Ты не понимаешь! Мы ведь хотели отдать его на плаванье! А потом на английский, а потом...

— Он умер, Вова.

— Я нес его по коридору... Я...

Аня наступала на мужа, не сводя с него тяжелого прозрачного взгляда. Ее слова падали на землю, как гири.

— Он умер, Вова.

— Нет... То есть да. При чем тут это?

— Он умер, Вова.

— Прекрати! Прекрати, сука!

Володя споткнулся о цветник и упал на землю. По щекам Ани текли слезы. Она утерла их резким взмахом и ушла на дорогу. Володя не вставал. В его висках стучала Анина мантра. Он задыхался. В этот день Володя похоронил своего сына.

На рыбалку пошел. Первый раз в жизни. Подруга зазвала. Боевая очень женщина. Рыбачит, охотится на дельфинов, пьет ром. Не будь, говорит, девочкой! Пошли. Я когда с ней познакомился, весь вечер по ее телу губами шарил — член искал. Слава богу, не нашел. Не люблю я члены в неожиданных местах. Я с виду брутальный, а внутри нежный, как тубероза. А она наоборот. Смеется хрипло. Грудью поводит. Курит «Camel». Спички о каблук зажигает. А сама лапушка с ресницами, в голубеньких джинсах. Я ее про себя Нэнси Спанджен называю. Называть-то называю, а Сидом Вишесом быть не готов. Или готов? С этими женщинами никогда ничего не понятно наверняка.

У рыбалки, кроме остальных минусов, есть минус рановставательный, червячный минус и минус комарооводный. На первом минусе я прямо с утра заострил внимание Нэнси. То есть я его молча заострил, действием. То есть бездействием. То есть сном. Нэнси разбудила меня ртом. Определила на глазок центр моего тела и разбудила. Спать в такой момент — это как чихать, когда писаешь. Ты-то, может, и готов, но организм не способен. Я ему говорю: Билли Бой, не реагируй, это манипуляция во всех смыслах, мы спим. Куда там спим! Ни капельки не спим. Билли Бой почти вслух начал радоваться, когда Нэнси отстранилась и говорит:

— После рыбалки я закончу. Чехли Билли Боя. Нам еще червей копать.

А у меня сна уже ни в одном глазу. У меня обида и восторг соревнуются в душе. Мне хочется убить Нэнси, а потом воскресить и зацеловать ее личико. У нее такое личико, знаете, как у дерзкой цыганки. Мне кажется, это общемужская мечта — зацеловать дерзкую цыганку.

Встал. То есть всем телом. Зубы, вода. Оделся в спортивный костюм и кроссовки. Нэнси на пороге стоит с удочками, бьет копытцем. Она всегда раньше меня одевается, а потом ворчит, как бабка, пока я складочки на штанах поправляю. Копушей меня называет. Очень обидно для моего мужского достоинства. Она не понимает, что я не могу с несимметричными складочками из дома выходить. Когда несимметрично, оно несимпатично.

Вышли. Где, говорю, твой свинарник? За железной дорогой, оказалось. Двадцать минут пешкодралом. Плюс — под вагонами лезть. Вагоны, говорю, имеют свойство ехать под действием локомотива. А Нэнси: да что ты? Если б, говорит, не твоя вопиющая нежность и ум, я бы ни за что не допустила наших отношений. Такой ты, говорит, осторожный, прямо тошно. А мне нормально. Живу в русле русских народных поговорок. Хорошее русло, проверенное временем. Не может с тобой плохого приключиться, если ты в этом русле плещешься. Тут, например, подходит поговорка «береженого бог бережет». Мне, если честно, даже немного не нравится, что Нэнси достает меня из этого русла. Я пескарь мудрый, жизнью битый. Это с одной стороны. А с другой, напротив, нравится. Новизна какая-то, понимаете? Нэнси, конечно, чокнутая, но в этом есть вкус, а я вкуса давно не чувствовал.

Три состава мы преодолели, пока до свинарника дошли. А там некоторым образом запах. И блестящие, как вырванные глаза индианок, мухи летают туда-сюда. Нэнси лопату в кустах отыскала. На, говорит, копай. И не подумаю, говорю. Хочешь, я тебе пятьдесят килограмм тунца куплю? Пойдем в постельку. В твоем Черном озере тунец вообще не водится. А Нэнси хохочет зло. Добытчик, говорит. Мужик! Тьфу. А чего тьфу? Я с утра руки кремом за три шестьсот мажу, сдалась мне эта лопата? Известно ведь, что инициатива взаимодействует с инициатором, вот и пусть себе взаимодействует. Пока я дышал свинарником, Нэнси в нем копалась. Набрала майонезную баночку червей. Всё, говорит, пошли на Черное озеро, мой нежный мальчик. Нежный мальчик. В возрастном смысле не совсем правильно, но в целом верно. Нежность — это ведь и есть любовь. Нежный мальчик. Очень мне понравилось такое наименование.

До озера мы шли молча, потому что гуськом. Я пытался два раза заговорить, но заговаривать в удаляющуюся спину... Это ведь и есть косноязычие, верно? Черное озеро на самом деле не озеро. На самом деле это котлован. Двадцать метров глубина. Даже Шаварш Карапетян до дна не донырнет. Из рыб тут водятся окунь, ёрш и другие неустановленные мною породы. Пока я думал о котловане, Нэнси раздвинула удочку и сунула мне червяков. На, говорит, насаживай. А я про себя — он живой, между прочим, его в лучшем случае возможно присовокуплять. Взял. Извивается. А у меня мозг странно устроен. Он любит наименовывать. Червяка я наименовал Борисом. Потом пригляделся. Ну какой же он, думаю, Борис, когда он Олег. Замер. Неловко как-то Олега присовокуплять на крючок. А еще рыба эта может пойматься. Какая-нибудь Снежана или Людмила. Таким, как я, лучше вообще из дома не выходить. Гляжу — Нэнси смотрит. Тяжело так, прессоподобно. Ну чего ты, говорю. Жалко мне червячка. Жил себе в свинарнике безвинно, никого не трогал. А Нэнси: попри ты уже эту жизнь, не будь тряпкой!

Не знаю, что бы было, наверное, попрал бы, но тут трое на берег вышли. Тоже рыбаки. Пьяненькие слегка. Один косой, второй хромой, третий рыжий. Подошли. Здорóво-привет. Мы тут в палатке, с пятницы гудим. На червя? На червя. А они: баба, а рыбачит, это ж надо. А Нэнси такая: я-то рыбачу, а вот мой мальчик даже червяка насадить не может. Нежный больно. Опять нежным мальчиком меня назвала. Ну, почти. Приятно, черт возьми! Мужики давай ржать. Немой он у тебя? — спрашивают. А Нэнси: хоть бы и немой, лижет зато первостатейно. Я приосанился. Лижу, действительно. Что есть, то есть. Как говорится, не отнять. А мужики сморщились. Фу, говорят, пилоточник. Масть вшивая. Какая масть, почему масть, ничего не понял. Поди, говорят, только лижет? Поди, мозолистого и не пробовала? Какого, думаю, мозолистого? У меня даже на ногах мозолей нет. Зачем они мне нужны? Эпителий крема любит и пемзу, а не напрасный труд. Вдруг рыжий Нэнси за попку ущипнул. Хочешь, говорит, мозолистого-то? По глазам вижу — промокла. А Нэнси: не промокла я, вот еще, отвянь. Я на небо посмотрел. Ни облачка. Как можно промокнуть в такую погоду, что за бред? Тут косой вылез. Сначала жопой крутишь, а потом — отвянь. Место безлюдное, нехорошо. Точно, думаю, безлюдное, только что же в этом нехорошего? А хромой говорит: вставим щас тебе, а хахаль твой пусть смотрит, такие чепушилы любят смотреть. Хе-хе.