Лагуна Ностра - Доминика Мюллер

Мы снова поругались, потом помирились — все как всегда. Альвизе налил себе сливовицы и попросил меня в порядке личного одолжения попросить Джакомо, чтобы тот спросил у своего сына Гвидо, каким образом тот взялся защищать какого-то албанца, подозреваемого в убийстве, да еще и не имеющего средств, чтобы оплатить его услуги.

Мне ужасно не хотелось этого, но я все же исполнила просьбу Альвизе, предварительно в очередной раз по-притворявшись в «Рэдиссоне», в Местре, что я — это не я. Отель, торчащий между автомагистралью и гипермаркетом «Лидль», с видом на автостоянку, задуман как место для подписания коммерческих сделок, и Джакомо вынудил меня пообещать ему услугу за услугу. Там, на плюшевом гостиничном покрывале, я сделала первый шаг в мире бизнеса, где люди обмениваются услугами и любезностями на взаимовыгодной основе. Джакомо был адвокатом Микеле Корво, процветающего албанца, владельца таких же процветающих предприятий, который попросил его найти хорошего защитника для Энвера с непроизносимой фамилией. Эта «маленькая услуга» показалась ему тем более незначительной, что его сын Гвидо как раз специализировался по уголовному праву и был к тому же его компаньоном по адвокатской конторе «Партибон и Партибон». Мне же, со своей стороны, пришлось пообещать, что комиссар встретится с этим Микеле Корво, который оказался не только богачом, но еще и филантропом и ненасытным коллекционером. Вечер будет что надо, можно будет поболтать о нелегальной иммиграции, об убийстве и расписных плафонах. Альвизе поспешил принять предложение.

Так мы и очутились, разряженные как на праздник, перед бронзовым звонком «профессора» Корво. Наше с дядюшками присутствие там было не чем иным, как отвлекающим маневром, заключавшимся в попытке скрыть под потоками шампанского постепенное превращение светской болтовни в допрос.

Лавируя среди вычурной профессорской мебели, Альвизе пытался распутать узел, связывавший Корво и Энвера, и выудить из него ответы на свои вечные quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando. Где и как они познакомились, богач и бедняк: в Венеции, в Албании, случайно, на деловой основе, на почве искусства? Однако Микеле, настоявший, чтобы к нему обращались по имени, не достиг бы такого могущества, не прикрывайся он доспехами хитрости. Уходя от прямых ответов на вопросы, он преподносил себя как просто доброго человека, тронутого злоключениями соотечественника, о которых он прочитал в «Гадзеттино». Несмотря на темную историю с поддельной партитурой, в этом славном пареньке (документы которого были в полном порядке), с его трудолюбием, с его желанием пробиться в жизни, он узнавал себя в молодости. Филантроп не понаслышке знал, что за снобы эти торговцы произведениями искусства, а молодчина Энвер сумел проникнуть внутрь их неприступной цитадели и самостоятельно выбраться из нужды. И теперь профессор не мог видеть, как весь город пытается столкнуть его обратно, и это без малейших доказательств, просто потому, что он — иммигрант и что какой-то эксперт из зависти обвинил его в подделке каких-то там трех нот. Яйцеголов Корво поменял имя Гокса на Микеле в тот день, когда получил новое гражданство, но сердце его по-прежнему обливается кровью за бедных албанцев, которых обвиняют во всех грехах, стоит только кому-нибудь что-нибудь украсть или, к примеру, зарезать какого-нибудь туриста, пошутил он, сверкая улыбкой банкетного распорядителя. Ужасная несправедливость!

Альвизе ответил, что все это и правда печально и внушает беспокойство, Кьяра согласилась, мы с дядюшками кивнули, а Виви завопил во весь голос, сморщившись и покраснев от возмущения.

У нас прелестный ребенок, светоч всей семьи, поздравил нас профессор и щелчком подозвал дворецкого, чтобы тот освободил его от этого слюнявого кулька. Дворецкий был азиат, в ливрее и белых перчатках, и я подумала, что даже у филантропа есть свой иммигрант для измывательства над ним. Корво поинтересовался, на кого же похоже это прелестное дитя, и Альвизе рассказал ему историю рождения Виви.

Тут-то ветер и переменился.

Профессор и благотворитель Микеле Корво возглавляет «Алисотрувен». Деньги на тот свет с собой не унесешь, у савана нет карманов — не помню, какими еще избитыми истинами пытался он нас заверить в том, что, будучи бездетным вдовцом и проживая в одиночестве в этом безлюдном дворце, находит особую радость в финансировании собственной гуманитарной организации. Он создал ее, чтобы помогать своим соотечественникам с получением права на убежище, вида на жительство, работы и приличного жилья, где они могли бы достойно растить своих отпрысков. И если от множества несправедливостей сердце Корво только обливалось кровью, то при мысли о бедных маленьких нелегалах оно разрывалось на части. Профессор как будто пересказывал статью из «Гадзеттино». Ситуация и в самом деле печальная и внушает беспокойство, пробормотал Альвизе.

Деятельность «Албано-итальянского содружества трудящихся Венеции» («Алисотрувен») была направлена на строительство яслей для «младенцев-нелегалов» и приютов для подростков, тех самых, кого социальные службы держали в приемниках, в антисанитарных условиях, с биркой на шее. В ожидании разрешения на строительство «Алисотрувен» старается размещать своих маленьких подопечных по семьям вроде нашей. Сменив проповеднический тон на шутливый, он добавил, что в Албании его организацию прозвали «Концлагеря Корво», только он занимается собственно лагерями, то есть размещением, а концентрация, сбор материала для них — это дело властей.

С того момента, как Виви исчез в глубинах дома, Игорь сидел надувшись. И вот среди позолоты и диванов раздался его тонкий возмущенный голосок. Профессор украл и исказил реплику польского актера, игравшего роль Гитлера, из фильма Любича[49]. Этот режиссер умел заставить своих зрителей смеяться, но то был смех сквозь слезы, а не издевательство. Чтобы все обращать в шутку — для этого нужно чистое, доброе сердце, сердце жулика тут не годится. Спекулировать на чужих текстах или на чужих детях, обставлять дом подделками или покупать за деньги славу матери Терезы — все это жульничество одного порядка. Посреди воцарившегося угнетенного молчания Игорь схватил бутерброд с черной икрой, внимательно осмотрел его, сунул в рот и с полным ртом пошел клеймить дальше. «То be or not to be. Быть или не быть», — продекламировал он, брызгая слюной во все стороны. У таких, как Виви, нет выбора. В социальных яслях они, по крайней мере, могут плакать вволю, не рискуя нарушить покой в чьей-то гостиной и быть удаленными оттуда по щелчку пальцев. Мы живем в цивилизованном городе, и сами мы — люди цивилизованные, а потому, чтобы не испортить вечер окончательно, самое лучшее было делать вид, будто ничего не случилось, будто Игоря не понесло. Самое лучшее — отправить его вслед за Виви в буфетную, будто его тут и не было. И дать с собой несколько этих вкуснющих бутербродов — это было бы еще лучше.

Микеле жизнерадостно перебил Игоря. Какие у комиссара оригинальные и симпатичные родные, воскликнул он и приказал дворецкому водворить Виви на место. В цивилизованных домах люди умеют обратить неловкую ситуацию себе на пользу, всем своим открытым, приветливым видом давая понять провинившемуся, что его промах воспринят как забавная шутка. С такой вот поддразнивающей улыбкой смотрит на меня Джакомо, когда мне случается разбить стакан или когда я веду себя как зажатая училка, — можно подумать, что он в жизни не видел ничего и никого смешнее. Мы с Борисом не владеем этим искусством — переворачивать все с ног на голову, но нам известно, что разного рода политесы обычно используются, чтобы подлакировать шероховатости. На защиту нашего семейного чудака, посланца ангелов, искореняющего ложь в подлунном мире, встал Альвизе.