Риф - Алексей Поляринов

– О «белых мигрантах», я изучаю «белую миграцию во втором поколении». Ирландцы, итальянцы, русские. Сходства, отличия, социальные роли. Вот вроде нашего профа. Или тебя. Ты, как я вижу, вполне подходишь.

– Неужели?

– Да. Дай угадаю. Ты русская на одну восьмую.

Ли вскинула брови.

– Как ты?…

Он засмеялся, довольный произведенным впечатлением.

– Я таких за версту вижу. Есть в вашем русском взгляде что-то трагическое. – Он, щурясь, разглядывал ее лицо. – Твой дед сбежал из России в Германию в 1918-м, после революции. Там женился и в 1933-м вместе с женой-еврейкой сбежал в Париж, а потом перебрался в США, и уже тут у них родилась дочь, твоя мама.

– Ли, дорогая, – Джоан погладила Ли по руке, – ты же понимаешь, что все это он прочел в твоем деле, а не на лице.

Ли растерянно посмотрела на Джоан, потом на Питера, и рассмеялась – так сильно была смущена, что не могла подобрать слов.

– Простите. Похоже, третий бокал был лишним.

Сам Питер казался человеком образованным и воспитанным – но лишь до тех пор, пока был трезв. Выпив вина или чего покрепче, он как-то вдруг преображался, черты лица его грубели и заострялись, и он начинал отпускать расистские шутки с присказками: «Не, я, конечно, не расист, но согласитесь, стереотипы на ровном месте не появляются…»

Больше всего доставалось Адаму – его еврейские корни не давали пьяному Питеру покоя.

– Я вот не пойму: а почему у тебя волосы светлые – разве евреи бывают блондинами? Ты их красишь, что ли?

Или:

– Зачем ты вообще в науку пошел? Стал бы портным или, я не знаю, банкиром. Там и денег больше.

И продолжал в таком же духе, пока его не осаживала Джоан.

– Так, понятно, Муссолини больше не наливаем.

– Да ладно тебе, – ворчал Питер, – я же прикалываюсь, ну! Адам, ты че, обиделся, что ли? – Он тряс Адама за плечо. – Да ты ж мне как брат!

– Ладно, все, валите отсюда, уже почти полночь, завтра встреча на кафедре, а вы сами знаете, как Гарин относится к опозданиям.

* * *

– Одно слово, – Гарин поднял палец, – преданность. Имейте в виду, я всегда на вашей стороне. Я могу закрыть глаза на недочеты в работе, даже на ошибки, могу помочь вам с диссертацией, могу замолвить за вас слово перед деканом и попечительским советом. Есть только две вещи, которые я не терплю, – лень и неблагодарность. Я хочу, чтобы вы помнили: мы с вами здесь занимаемся исследованиями, я помогаю вам, а вы – мне. Это взаимовыгодное сотрудничество, симбиоз. Ваша карьера сейчас не только в ваших руках, но и в моих, и я буду с вами до конца и сделаю ради вас все, но мне важно видеть, что вы: а) трудолюбивы и б) благодарны. Это ясно?

– Да! – громко отвечала Ли вместе со всеми.

Об этом никогда открыто не говорили, но все студенты знали, что жалобы на переутомление и недосып Гарин считает манипуляциями, поэтому даже произносить слово «устал» в его присутствии опасно – в его личном рейтинге такой студент падал на самое дно.

В стенах университета о его работоспособности ходили легенды. Рассказывали, что однажды он семь дней просидел в читальном зале и, по словам библиотекарей, за это время не сомкнул глаз, – каждые полтора часа он поднимался из-за стола, делал пятьдесят приседаний и пятьдесят отжиманий, «чтобы разогнать кровь», затем снова садился за стол и писал.

Он был невероятно требователен к себе, поэтому не видел смысла делать поблажки студентам.

Студенты ловили каждое его слово и делали все возможное, чтобы ему угодить. Ли тоже хоть и с трудом, но освоила и приняла эту новую гаринскую систему ценностей, в которой продуктивность равно лояльность, а время – главный ресурс, поэтому выспавшийся студент – плохой студент, ведь пока ты спишь – ты бесполезен. Иными словами – сон для слабаков. По этой причине студентов Гарина всегда легко было отличить в толпе – круги под глазами и бледная кожа были для них предметом гордости, даже в столовую они ходили с книжками, ели и конспектировали одновременно. «Если вам кажется, что вы талантливы, – говорил Гарин, – посмотрите вокруг. Здесь все талантливы. Талант помог вам попасть сюда, но одного таланта мало. Чтобы выделиться, нужно вкалывать. Чтобы дойти до конца, нужно преодолеть, превзойти себя. Только так вы проявите лучшие качества и раскроетесь. Графит становится алмазом только под очень высоким давлением. Сейчас вы – серые куски графита, моя цель – превратить вас в алмазы»

Он часто повторял эти слова как заклинание, как заговор, студенты повторяли за ним. И каждый раз в читальном зале, за работой, чувствуя, как слипаются глаза, Ли шла за очередной чашкой кофе и повторяла:

– Графит – в алмаз, графит – в алмаз. Я смогу.

Самых упорных и упрямых на семинарах Гарин хвалил и ставил в пример, ему нравилось «поддерживать соревновательный дух», и он все время подстегивал, подначивал остальных, чтобы работали активнее, еще активнее, еще! Как бы сильно ты ни выкладывался, тебе всегда говорили «поднажми, ты можешь лучше!» Довольно быстро Ли обнаружила, что все студенты Гарина используют допинг – в основном амфетамины. Она их понимала – подобный ритм не каждый выдержит, но сама первые полгода держалась в основном на бананах и двойном эспрессо и этим, кажется, испортила себе желудок, но тогда ей было не до здоровья – у нее была только одна цель: доказать профессору, что она достойна.

* * *

Раз в два-три дня по пути из читального зала домой Ли заходила в овощную лавку на улице Хитт, возле художественной галереи. Хозяин лавки – седой добродушный старик с зачесом на лысину – очень гордился тем, что помнит всех своих клиентов. Когда Ли заходила в лавку, он махал ей рукой и кричал: «Привет, банановая девочка», – ему, похоже, такое обращение казалось ужасно милым, тем более что Ли действительно в основном покупала бананы; и первые пару раз ей самой такое приветствие показалось забавным, проблема была в том, что старик с тех пор называл ее только так, и никак иначе; он был ужасно обаятелен, болтлив и заботлив, всегда расспрашивал клиентов о жизни и, казалось, слушал их с искренним интересом, а иногда докладывал в пакет Ли красное яблоко, приговаривая: «Бананы – это, конечно, хорошо, чистая энергия, но яблочко – это сразу два в одном: с одной стороны, железо, с другой – клетчатка, настоящая метла системы». Ли вежливо улыбалась и благодарила его за заботу, и когда она в обнимку с бумажным пакетом шагала к выходу, он кричал ей вслед:

– Пока, банановая девочка!

И Ли ежилась – его обезоруживающее добродушие делало только хуже, она не знала, как объяснить старику, что ей не нравится такое обращение и она предпочла бы что-то более формальное.

Однажды в марте Ли как обычно зашла в лавку и встала в очередь, и перед ней у кассы стояла девушка, которую Ли сперва почуяла – у нее был очень приятный парфюм – и только потом заметила и разглядела: высокая, худощавая, в черной майке с принтом NIИ, на носу очки в тонкой оправе, русые волосы собраны в хвост на затылке. В руках у девушки был пучок сельдерея. Старик узнал ее и в своем гипердобродушном стиле воскликнул: