Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке - Ляля Кандаурова

состоялось ещё одно отпевание: православный архимандрит служил панихиду на греческом, причём на этот раз – в католической церкви Санти-Джованни-э-Паоло.

Глава 7

Дар напрасный, дар случайный[216]

Иоганнес Брамс

1833–1897

мотет «На что дан страдальцу свет?» («Warum ist das Licht gegeben dem Mühseligen?») ор. 74 № 1 для смешанного хора

YouTube

Яндекс. Музыка

Мы никогда не узнаем, когда и кем была написана Книга Иова – один из чрезвычайно ярких и загадочных текстов Ветхого Завета; загадкой останется и время жизни её главного героя. Поднимая один из «проклятых» христианских вопросов – тему жестокости Бога и страдания праведного, – в этическом смысле Книга Иова, кажется, напрямую связана с Новым Заветом, где развитие этой темы достигает кульминации. В то же время Иов и его история как бы существуют на острове во времени и пространстве. В книге нет привязок к географическим локациям, героям и событиям[217] из других текстов Писания, многие элементы рассказа имеют символический, условно-притчевый характер, а язык, которым она написана, необыкновенно богат и своеобразен{105}. Существует мнение, что некоторые детали текста позволяют считать Иова современником или даже предшественником ветхозаветных патриархов, т. е. Авраама и его семьи[218].

Вот история Иова: праведник, состоятельный хозяин и счастливый семьянин, отец десятерых детей, щедрый, честный и добродетельный человек, он жил некогда в полусказочной земле Уц. Самый великий «из всех сынов Востока»{106} (кто именно имеется в виду – сказать затруднительно), Иов был «непорочен и честен, боялся Бога и сторонился всякого зла»{107}. Уязвлённый идеальностью этого образа, сатана предложил Богу поставить над Иовом нечто вроде опыта: что, если праведность его связана лишь с тем, что он благодарен за свою счастливую жизнь либо старается быть «хорошим», боясь потерять всё, что имеет? Будет ли он любить Бога как раньше, утратив богатство, семью и здоровье? Всевышний дал сатане разрешение испытать Иова. Вначале тот лишился своего имущества, затем погибли его дети; наконец дьявол поразил его тело гнойными язвами, но даже в момент абсолютного отчаяния Иов не возвёл на Бога хулы. Затем к нему пришли трое друзей: Элифаз, Билдад и Цофар. Видя катастрофу, постигшую Иова, в течение недели они молча сидели рядом с ним – оплакивая Иова, словно мёртвого, или растерявшись при виде горя, выходящего за пределы их понимания. Наконец Иов начал говорить: он разразился пространной речью, проклиная момент своего зачатия и день своего рождения и спрашивая, зачем ему жизнь, если она невыносима: «На что дан страдальцу свет, и жизнь – тем, кому она в тягость? Смерти они ждут и не дождутся, ищут её, словно сокровищ; на краю могилы они ликуют, радуются и веселятся. Тёмен путь такого человека, всюду ставит Бог ему преграды»{108}. Друзья попытались утешить Иова. Они заверяли его, что Бог не мог поступить несправедливо и происшедшее с ним – наказание за какой-то содеянный грех, и даже старались помочь вспомнить его, чтобы Иов мог покаяться. Он же, убеждённый в своей невиновности, продолжал спорить с ними, желая небывалой для человека вещи: судиться с Богом и призвать его к ответу («…пусть Всесильный ответит! Пусть мой обвинитель напишет свиток»){109}. В какой-то момент в этом споре появился ещё один говорящий по имени Элигу – молодой юноша, в отличие от Иова и его собеседников. Он выступил с пылкой речью, говоря о грандиозности Бога, которому попросту безразличны прегрешения людей: он действует сообразно своей непостижимой логике.

Наконец из бури, поднявшейся ещё в последних отзвуках речи Элигу, к Иову обращается сам Бог. Его монолог – несколько глав, фантастических по красоте и литературной силе. Вместо того чтобы просто сослаться на поставленный дьяволом эксперимент или дать праведнику хотя бы подобие прямого ответа, Всевышний, напротив, обрушивает на Иова поток риторических вопросов: знает ли тот, как работают светила и стихии? Какие закономерности стоят за явлениями природы, жизнью растений и поведением зверей? Представляет ли, как выглядят Бегемот и Левиафан – хтонические существа, которых не может перебороть никто, кроме Создателя? В каком-то смысле именно возможность этой странной беседы со Всевышним оказывается ответом на мучивший Иова вопрос («О Тебе я прежде лишь слышал, а теперь своими глазами увидел, потому я от всего отрекаюсь, раскаиваюсь средь праха и пепла»){110}. Бог упрекает Элифаза, Билдада и Цофара в том, что они говорили о нём «не так верно»{111}, как Иов, и последние строки книги немногословно и сухо описывают возвращение праведнику отнятого. Иов вновь обретает здоровье, благосостояние и даже возможность родить новых детей (семерых сыновей и трёх дочерей, как и было). История описывает круг, и книга завершается.

Упомянутый в Послании апостола Иакова в качестве образца терпения{112}, Иов стал одной из важных фигур для христианской культуры. Он был осмыслен и как пример выдержки и нравственной твёрдости, и как символ теодицеи[219]: «оправдания Бога», т. е. религиозно-философского учения, стремящегося примирить идею всеблагого божества с трагизмом и жестокостью бытия. Книга Иова феноменальна ещё и потому, что является библейским текстом, подробно описывающим опыт кризиса веры: утраты доверия к Богу[220]. Очевидна связь Иова с Фаустом: в обеих историях звучит мотив ухода от Бога, Господь и дьявол на небесах заключают «пари» за душу героя. В глаза бросаются и прямые текстовые параллели («Господь спросил Врага: "Заметил ли ты моего раба Иова?"»{113} и «Ты знаешь Фауста? – Он доктор? – Он мой раб»{114}). Для образованного европейца XIX в. Иов – многомерный образ: бунтующий гений и безвинно наказанный страдалец. Именно такого Иова мы находим в статье, написанной в середине 1840-х Генрихом Гейне{115}. Он описывает свою встречу с Соломоном Мунком, крупным франко-немецким учёным еврейского происхождения, ориенталистом, полиглотом, крупнейшим специалистом по Талмуду и средневековой литературе на семитских языках, который полностью ослеп в возрасте 47 лет, задолго до смерти. Вот что пишет об этом Гейне: «Мунк бескорыстен до высокомерия, и при всём богатстве познаний этот человек сохраняет трогательнейшую скромность. Он, наверное, переносит свою участь со стоическим самообладанием и религиозной покорностью Господней воле. Почему, однако, праведнику приходится столько страдать на земле? Почему талант и честность должны погибать, между тем как хвастливый паяц, который никогда не стал бы утруждать свои глаза арабскими манускриптами, потягивается на перинах счастья и чуть ли не воняет от благополучия? Книга Иова не разрешает этого жестокого вопроса. Наоборот, эта книга есть песня песней скептицизма, и страшные змеи с шипом и свистом задают в ней свой вечный вопрос: зачем?»{116}.

Этим «зачем» Гейне отсылает именно к той горькой обличительной речи, что звучит в третьей главе Книги Иова из уст её главного героя. Потерявший всё, покрытый проказой, Иов вопрошает небеса, к чему ему было рождаться на свет. Весь этот захватывающий дух пассаж строится на «зачем», превращённом в повторяющуюся риторическую фигуру. «Вопрос Иова» почти в той же форме звучит в письме, написанном через 30 лет ещё одним великим немцем. «В Книге Иова ты найдёшь то самое "Зачем" – но без ответа»[221], – писал знакомому, озадаченному диссонансами в одном из его опусов, Иоганнес Брамс{117}. Попытку если не разрешить, то обдумать диссонанс между милосердным Богом на небе и бессмысленным страданием на земле, ответить Иову – и самому себе – на проклятый вопрос Брамс предпринял за несколько лет до этого письма. Такой попыткой стал первый из двух мотетов ор. 74, известный по начальной строчке: «Warum ist das Licht gegeben dem Mühseligen?» (нем. «На что дан страдальцу свет?»).

Мотет – это многоголосное вокальное сочинение на духовный текст. Работа была написана Брамсом в 1877–1878 гг., когда ему было около 45 лет; она предназначена для смешанного хора а капелла и является его самым значительным сочинением в этом жанре. Этот опус говорит языком, в котором фирменные брамсовские черты – темперамент, немногословие, меланхолия – интересно сплетаются со старинным церковным стилем. Связано это с тем, что Брамс использовал для мотета раннюю незавершённую мессу[222], над которой