Фотограф (сборник) - Владимир Сотников

И всегда в жизни, выйдя в такой день на улицу, он вспоминал: надо же, среда. Такая же, точно такая же.

Сейчас он шел в садик за сыном. За оградой пушистая фигурка в шубке отделилась от стайки детей, побежала навстречу, ухватилась за руку.

По дороге к дому Тенишев рассказывал сыну какие-нибудь истории из своего детства. Правдивые кончились, и Тенишев давно уже выдумывал что-нибудь. Но сегодня была среда, и Тенишев вспомнил такой же день, давным-давно.

– Я был тогда совсем маленьким, – начал он, и сын затаился внизу, не мешая, стараясь не перебивать. – Я был таким же, как ты сейчас. Может, старше, я шел тогда в школу. Был мороз, и воздух был синим, неподвижным. Снег еще и не думал, что когда-нибудь начнет таять, тропинка в нем казалась протоптанной навсегда. Я дошел уже до середины пути, до деревенского магазина, и совсем замерз. Наверное, надо было идти быстрее, чтобы согреться, но я этого не сделал сразу, а у меня такой характер – если начну делать какое-то дело одним способом, то только так и продолжаю. Но я почему-то остановился. Увидел привязанную у ограды лошадь, от которой даже не шел привычный пар, а комочки замерзшего снега давно пристали к ее шерсти, и ясно было, какая замерзшая эта лошадь. Как и я. И голову она опустила покорно, подогнув переднюю ногу. Что думала она при этом? Вспоминала теплое стойло, ждала, чтобы быстрее вышел из магазина ее хозяин – а может, и не думала ничего вовсе? Я оглянулся кругом, увидел, как с большой старой березы свисают застывшие ветви, все в инее, и не переливался этот иней под солнцем, потому что солнца не было видно. Все вокруг оставалось серым и безжизненным. И дорога была старой и какой-то ненужной, на ней отсвечивал слабый одинокий след от полозьев, но и тот был присыпан инеем. Наверное, с деревьев.

– С березы, – подсказал сын.

– Да, конечно, – встрепенулся, поежившись, Тенишев. – И вот мы стояли с этой лошадью рядом, и холод все больше окутывал нас, и лошадь совсем равнодушно, недоверчиво даже, покосилась на меня. Я увидел свое отражение в ее большом синем глазу, и мне показалось, что в этом отражении – единственное тепло, которое есть вокруг. Слабое, едва различимое тепло взгляда.

Сын нетерпеливо пошевеливал пальцами в руке Тенишева. Наверное, и ему сейчас передался тот далекий холод, и он старался заглянуть Тенишеву снизу в глаза.

– И я почему-то подумал тогда, совсем уже замерзая, что вот сегодня – среда, и я всегда буду вспоминать этот день, этот холод и эту лошадь. В любом месте земли, в такой же день недели, вот только коснется меня этот холод – он будет воспоминанием, которое по всем средам, знаешь, как по маленьким кочкам, перенесет меня к тому дню. Когда я был совсем маленьким, таким, как ты сейчас.

– А сейчас совсем не холодно, – сказал сын.

– Но это и необязательно. Для воспоминания необязательно, чтобы повторение было точь-в-точь. Достаточно… Я даже не знаю, чего достаточно. Но я и до этого вспоминал и уверен, что потом, всю жизнь, буду всегда вспоминать тот день, ту среду.

Они долго шли молча.

– Ну, а история? Какую ты мне расскажешь историю?

Тенишев растерялся.

– Ну, считай, что я рассказал историю для себя. Понимаешь, иногда надо вспоминать такие простые картинки из своей жизни. Они сами вспоминаются. А для тебя я расскажу что-нибудь в другой раз, обязательно.

Вот уже и подъезд. Тенишев наклонился и встретился взглядом с сыном.

– А я буду вспоминать этот день? – спросил сын.

– Может быть. Этого нельзя знать наперед. Почти нельзя.

Было то предвечернее время, когда дневная оттепель превращалась в легкий мороз, яснел воздух, и на светлом еще небе появлялся тоненький месяц. Звуки становились другими.

Тенишев любил такое время – день исчезал, освобождая память для давно прошедшего времени. Он вошел в лес, прислушиваясь к тишине. Можно ли считать тишиной звуки собственных шагов? Под ногами уже не хлюпала снежная жижа, а звенели ломкие льдинки.

Когда-то в юности Тенишев впервые испугался внутренней пустоты, вдруг заметив, что в отдельные минуты ни о чем не думает. В это время он существовал, словно отключившись не только от внешнего мира, но и от самого себя, а опомнившись, стремился восстановить все в прежней привычной связи. Потом, с годами, Тенишев уже привык к этому и перешагивал пустоты в своем сознании, как идущий по болоту человек – с кочки на кочку.

И сейчас, вспомнив это, он улыбнулся – а как же это время? Пустота? Ведь он хотя бы думает о ней. Да к тому же перед такими минутами, словно защищая от пустоты, к Тенишеву вдруг цеплялась какая-нибудь фраза. Например, эта, теперешняя: «Никто не знает настоящей правды». Эти слова привязались к нему, как только он вышел из дома и взглянул вокруг. Почему вспомнилась эта удивительная фраза? И загадка, и ответ на все окружающие ее мысли, если они только пробьются свозь завесу пустоты. «Никто не знает настоящей правды». Кажется, что такие слова не принадлежат даже человеку, написавшему их, а прилетают откуда-то из другого мира, как свет погасшей звезды.

Ни согласия, ни опровержения не требовалось этим словам. Ответа не требовалось. Звенела сейчас тишина, она так близка была по ощущению к пустоте, о которой только что думал Тенишев, стоял лес вокруг и – ничего больше.

Вдруг Тенишев увидел отходящие от дороги в глубь леса следы. Частую цепочку маленьких, размером в ладонь, углублений. Тенишев приложил к крайнему следу свою руку, накрыл его. И сразу почувствовал, что уже смерзшийся снег потревожен совсем недавно. Легкий наст провалился, а рассыпчатый под ним снег еще не успел схватиться морозом. Странно, подумал Тенишев, странно. След детский, а рядом нет взрослого.

Его память с детства хранила именно такую картинку – он идет по снегу рядом с отцом, часто оглядывается, чтобы посмотреть на отцовские следы и рядом свои, которые вдвое чаще. И хотелось все оглядываться, потому что от этого становилось уютно и спокойно на душе. Сейчас показалось, что память стерлась наполовину, и Тенишев, словно восстанавливая ее, пошел рядом с детскими следами, на месте отца.

Оглянулся. Точно как в детстве, но никого нет рядом. Зримое чувство одиночества – два следа и один человек. Сколько ни вспоминай, подумал Тенишев, сколько ни расшевеливай память, а внешний мир сильнее – одной картинкой вдруг входит в тебя двумя чувствами. Прошлое, отставшее далеко, и настоящее. А между ними – пустота? И холодом повеяло из этого провала времени.

Тенишев шел дальше и боялся представить рядом с собой своего сына, боялся допустить его в свои странные чувства. Он уже и сам их боялся, своих чувств. Они втягивали в себя, как в разреженный воздух, и уже надо было опомниться, вернуться в реальность.

Он повернул обратно, но вдруг остановился. Реальность? Вот же она – в глубь леса вечером уходят детские следы, и оставлены они совсем недавно, какую-нибудь минуту назад. Тенишев огляделся вокруг. Между деревьями уже тяжелел воздух, наливался сумерками, которые пока еще отставали от стволов, как воронки снега от корней. Но через какое-то время сумерки прилипнут к деревьям, и тогда они станут неотличимы от воздуха.