Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Нам неизвестно, когда философы осознали, что Геллий шутит. Осталось неизвестным и то, сочли ли они, так же как и Геллий, эту шутку смешной. В этом можно сразу усомниться: философия в Афинах по-прежнему оставалась серьезным делом. Одно предложение выслушивать лекции наглого римского шутника могло показаться унизительным наследникам Сократа. Тем не менее они, конечно же, вежливо рассмеялись, впрочем, без особого пыла: римская методика улаживания разногласий уже успела приобрести в Греции зловещую репутацию.

В любом случае, услужливость и надменность давно сделались в Афинах двумя сторонами одной медали. Святость прошлого окутывала город в большей степени, чем прочие места Греции. Афиняне никогда не забывали — и не позволяли забыть другим, — что именно они спасли Грецию в битве при Марафоне, и некогда город их представлял величайшую морскую державу Средиземноморья. По-прежнему блистал великолепием Парфенон на вершине Акрополя, напоминая о времени афинской гегемонии. Однако пора эта миновала, и миновала давно. В перечне Семи Чудес Света, составленном в столетие, последовавшее после смерти Александра Великого, Парфенон отсутствует — самым подозрительным образом. Он был слишком мал, слишком несовременен, чтобы соответствовать требованиям века, в котором империи и их монументы обрели колоссальные размеры. Рядом с римской сверхдержавой Афины представляли собой откровенно провинциальный уголок. И память о былом величии города можно было объяснить лишь откровенной ностальгией. Любые попытки афинян прыгнуть выше головы, намекнуть на то, что они, афиняне, по-прежнему представляют собой великую силу, воспринимались римлянами с насмешкой. Во время кампаний Республики против Македонии Афины поддержали Рим, объявив войну шедевром риторической инвективы, который не произвел на римлян никакого впечатления. «Война по-афински с царем Македонии есть война слов, — фыркали они. — Слова остались единственным оружием афинян».[61]

Шутка Геллия была жестокой: она означала, что и последнее оружие отнимается у Афин. На деле это уже произошло. Хотели философы того или нет, но подобно всякому другому наследию золотого века Афин они сделались всего лишь частью их индустрии обслуживания. Те из них, кто умел извлечь особую прибыль из покровительства римлян, давно уже научились соответствующим образом кроить ткань своих спекуляций. Типичным в этом отношении является наиболее прославленный эрудит века — Посидоний. Занимавшийся в Афинах Посидоний много путешествовал и истолковал то, что видел в римских провинциях, весьма оптимистично — как человеческое содружество. Он был близким приятелем Рутилия Руфа, несгибаемого защитника интересов провинций, и явно видел подлинное лицо Рима в своем друге, а не в уничтоживших его публиканах. В том новом порядке, который несла миру Республика, Посидоний каким-то образом сумел уловить отражение всеобщего миропорядка. Он говорил, что согласно моральному долгу подданные Рима должны признать этот факт как божественный промысел. Культурные и географические различия скоро исчезнут. История подходит к концу.

Посидоний мог выражать свое мнение высоким стилем, однако он только наводил глянец на то, что было и так ясно. Явление Рима заставило мир съежиться. Чтобы понять это — и воспользоваться к собственной выгоде — не нужно было считать себя философом. Про себя представители правящего класса Афин могли считать своих римских господ грубыми филистерами, однако они отлично знали, что не все следует говорить вслух. Если римляне без всяких угрызений совести разоряли поверженных врагов, то они не забывали и наградить друзей, и Афины имели свою выгоду в дружбе с Римом. Самый сочный кусок отломился им в 165 г. после последней из войн с Македонией, во время которой Республика острова Родос не проявила полнокровного усердия в оказываемой Риму поддержке. Факт этот был должным образом отмечен Сенатом. Родос издавна служил крупной торговой базой в Восточном Средиземноморье, и, наказывая его, римляне продемонстрировали, что умеют наносить экономическими средствами столь же опустошительные удары, как и легионами на поле боя. На острове Делос была открыта свободная от налогов гавань, отданная Афинам. Процветание Родоса рухнуло; Афины разбогатели. К началу I столетия афиняне стали преуспевать в такой степени, что монета этого города, при поддержке римлян, сделалась основным средством платежа по всему греческому миру. Были согласованы весовые системы, использовавшиеся в Италии и Афинах. Последовавший торговый бум обогатил не только Рим. Набитые итальянским товаром суда теснились в гаванях Афин и Делоса. Высшие слои афинского общества обратили свои взоры к внешнему миру, концентрируясь на единственной интересной для них задаче — приобретении миллионных состояний.

Конечно, перспектива эта не была открыта перед каждым афинянином. В обществе, управляемом сверхбогачами и действующем в их интересах, чем состоятельнее становится меньшинство граждан, тем сильнее проявляется недовольство большинства. Положение это справедливо для любого общества Древнего мира, но в Афинах — месте рождения демократии — оно было справедливо, как нигде более. Среди афинской бедноты мечты о независимости неизменным образом были связаны с временами, когда власть народа была не только лозунгом. Ничто другое, конечно, не могло в большей степени перепугать крупный бизнес. По мере того как крепла его власть над правительством, учреждениям, прежде сохранявшим афинскую демократию, позволено было прийти в упадок. Тем не менее они не были отменены полностью, поскольку, помимо всего прочего, были привлекательны с точки зрения туризма. Гостившим в городе римлянам было приятно увидеть спектакль демократии в действии. Иногда Афины предлагали развлечения не столько на уровне музея, сколько на уровне зоосада.

И вдруг в 88 г. до Р.Х. все перевернулось. В то время как афинская бизнес-элита в ужасе взирала на победоносные армии Митридата, стоявшие на противоположном берегу Эгейского моря, их обедневшие соотечественники стонали от радости. Столь долго подавлявшееся старинное и отчаянное стремление к свободе сотрясало город. К Митридату отправили посольство, встреченное им с распростертыми объятьями. Соглашение было достигнуто немедленно: за предоставление понтийскому царю гавани Афины получали свою прежнюю демократию. Осознав, куда дует ветер, проримски настроенные деловые круги бежали из города. Демократия была восстановлена — посреди сцен бурного ликования и еще более буйного кровопролития. На обломках классового конфликта восстало новое правительство, взявшее на себя обязательство защищать древние традиции и порядки. Афины — это Афины: революцию возглавил философ, некто Аристион, старинный «спарринг-партнер» Посидония, не разделявший положительного восприятия последним роли Рима. Учитывая гражданскую войну в Италии и союз со всепобеждающим Митридатом, Аристион не ожидал особых неприятностей со стороны римлян. Восторженные афиняне считали, что независимость и демократия им обеспечены. И тогда, весной 87 года, в Греции высадился Сулла.

Он направился прямо к Афинам. И едва ли не прежде, чем афиняне поняли, что собственно произошло, у стен их города оказались пять дышащих местью легионов во главе с самым беспощадным и безжалостным полководцем Республики. Оказавшись перед лицом этого кошмара, Аристион не нашел ничего лучшего, чем сочинять обидные песни про физиономию Суллы, сравнивая ее с тутовником, обрызганным овсяной кашей. Песни эти распевали на городских стенах, в то время как сам Аристион выкрикивал остроумные непристойности в отношении Суллы и его жены, сопровождая их не менее непристойными жестами. Воистину, как едко заметил Посидоний, «нельзя влагать мечи в руки детей».[62]