Жити и нежити - Ирина Богатырева

Но я бежала.

– Ты чего как ненормальная? – Они догнали меня возле входа в школу искусств.

– Ничего. Плохо стало.

– Да ладно? – покачала головой Даша с сочувствием. – Сейчас лучше?

– Лучше. Спасибо.

– Ага. Весна, само собой, – кивнула Даша. Потом обратилась к Виксентию: – Слушай, а как это круто, с чашей-то. Ты чего себе не стал? Это прямо так, я не знаю… до пяток продирает.

Виксентий не ответил, достал сигареты и закурил. Даша смотрела на него, ожидая ответа, а потом уже просто так, не ожидая ничего. Её энтузиазм потух. Стало тихо, спокойно и по-весеннему прозрачно.

Так мы и стояли на пятачке двора. Молчали. Виксентий курил. Даша смотрела в голубое весеннее небо, отмахивалась, когда в её сторону плыл дым. В школе закончились уроки. Мимо нас по дорожке промчались ученики. Сперва стайка ребятишек из младших классов, догоняя друг друга, пихаясь и смеясь. Потом ребята постарше, с ломающимися голосами, с нарочито громкими шутками. Потом прошли выпускники – чинно, парами. Девушки цокали каблуками. Говорили о музыке. Все с непокрытыми головами, с весной в глазах.

– Вот так проходит жизнь, – изрекла вдруг Даша, проследив за ними. – Вдруг понимаешь, что стареешь. Когда начинаешь чувствовать, что ветер в апреле холодный. Когда обнаруживаешь, что с косметикой тебе лучше, чем без неё. И когда замечаешь, что вокруг подросло новое поколение девиц, гораздо моложе тебя и на порядок красивей.

– Да ладно, Даш, тебе ли… – хотел было сказать Виксентий, но она глянула на него без обычной жёсткости, а как-то даже грустно, и он не стал ничего говорить.

Докурил, они попрощались и потопали через сквер к метро.

3

А на нашем чердаке – всё тот же офис. Белые стены, кожаный диван. Нет только книг. Цезарь сидит за столом. Заметно нервничает. Вздрагивает, когда я вхожу, но берёт себя в руки.

– Ах, княжна…

– А ты кого-то ждёшь?

Цезарь взглядывает на часы.

– Да. Уже жду. – И смотрит на меня так выразительно, что понимаю: я здесь не к месту. Но что делать? Пожимаю плечами и прохожу. Сажусь на диван.

В другом углу – столик с чайником и чашками. Зелёный чай в стеклянке. Плетёнка с печеньем.

– Идёт. – Цезарь вдруг поднимается и встаёт посреди комнаты. Я с удивлением смотрю на него. Он заметно меняется в лице, хотя, казалось бы, лицо Цезаря не умеет меняться. Быстро осматривает пространство, потом одним шагом возвращается за стол.

– Какой ты молодец, – хвалю его. – Не стал меня секретаршей делать.

– Как можно, княжна, – он умудряется сохранять галантность. – Как можно. Я ведь не Юлий.

На лестнице шаги. Потом раздаётся звонок. Я вздрагиваю – откуда у нас звонок? Цезарь нажимает на кнопку у себя на столе:

– Да, – бросает раздражённо. – По какому вопросу?

– Я… я к Цезарю Валентиновичу, – слышится женский голос. – Меня позвал… меня приглашали на сегодня.

– Войдите. – Нажимает на кнопку.

Замок на двери пискнул, она приоткрылась, и вошла плотно сбитая рыжекудрая дева, вся лучащаяся здоровьем, кровь с молоком. Да, Даша, похоже, права – слишком много становится вокруг молодых и красивых девиц. Возраст, это, наверное, возраст. Какую-то тысячу лет назад я об этом не задумывалась.

– А, Настенька! – Цезарь поднялся из-за стола, расплывшись в улыбке. – Очень, очень рад. Проходите. Я тут, видите, один, встретить некому, Юлик на выезде…

Гостья кивнула с пониманием, обвела глазами комнату.

– Хорошо у вас. Уютно. И окно в потолке. Я так люблю.

– Да, приятное помещение. Юлий нашёл.

– Да, Юлий… – проговорила она, и тут её взгляд упёрся в меня.

И остановился.

Не то приняла меня за обман зрения, не то пыталась оценить моё отношение к Цезарю.

Я терпела секунд десять, потом как можно милее осклабилась. Девушка быстро состряпала на лице ответную улыбку и отвернулась.

– Он на выезде, – продолжал Цезарь, делая мне умоляющие глаза. В них ясно читалось, что мне стоило раствориться. Что делать, растворяться я не умею. Моя природа слишком реальна, в отличие от их. Пора бы и запомнить. Я только пожала плечами в ответ.

В этот момент на лестнице снова послышались шаги – Юлик, лёгок на помине. И не один.

– Ох, что вы, Юленька, Москва – она такая была всегда: шум, пыль, грязь, столпотворенье! Вот тут, недалеко, вдоль прудов стояли мясные ряды. И все нечистоты от скотины, от разделки туш – всё спускали в воду. Вонь невыносимая! И – как сейчас помню – в одна тысяча восемьсот тридцать восьмом году здесь, всего-то в трёх шагах, на Мясницкой, разбилась телега. Шла беременная баба и уронила свежую печень, а лошадь возьми да на ней и оскользнись. Телега – хряп! Шум, гам, трёх человек придавило. Кошмар, Юленька, сущий…

С этой трескотнёй он ввалился в комнату и застыл, сообразив, что не вовремя. Цезарь смотрел недобрыми глазами. А Юля ещё ничего не поняла, говорила с придыханием:

– Ах, Юлий, откуда только вы всё это знаете? В таких подробностях! Вы историк?

– Археолог он, – выдал Цезарь тяжёлым голосом. – Специалист по костям лошадей и беременных баб.

– Что вы говорите! – изумилась Юля совершенно искренне и захлопала на Цезаря глазами. – Но простите, чтобы всё так точно знать – это какая же должна быть археология!

– Трансовая, – сказала я, – и все головы повернулись ко мне.

– Ах, княжна, – Юлик побледнел, – что же вы так тихо сидите. Вас-то я и не приметил…

– Ничего страшного. Я не в обиде, – улыбнулась я ему плотоядно. Девицы зыркали с Юлика на меня, с меня – на Цезаря. – А вот и князь, – сообщила я, потому что и правда: по ступеням отдавались шаги. Всё ближе.

Все сразу пришли в движение.

– Пропал! – Юлик забегал по комнате, заглядывая в углы. – Он предупреждал, чтоб никаких посетителей. Цезарь, ну чего ты стоишь?

– А князь – это кто? – спрашивали девицы хором, бегая за Юликом.

– Ярило! Это Ярило, Яр! – Юлик затормозил посреди комнаты и схватил себя за волосы. – Так, спокойно. Шкаф. Девочки, сейчас вы полезете в шкаф.

– Юлик, у нас в помине не было шкафа, – сказал Цезарь гробовым голосом.

– Нет шкафа? Давно пора завести! Давай заведём прямо сейчас!

– Он его сразу заметит.

– Всё пропало! – Юлик возвел очи и узрел окно. – О, крыша! Девочки, за мной, сейчас будет экскурсия на крышу.

Тут я поняла, что пора вмешаться:

– Не надо на крышу. Пусть так выходят.

– Ах, Цезарь!

– Ах, Юлий!

Прощания, поспешные объятия. Большие, трогательные глаза. О боги, как обе девы в этот момент прекрасны! Вот оно, то самое вещество жизни, неуловимое, неопределяемое, то самое, от которого у нежити кружится голова.