Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

Возможно потому, что моя голова была и без того переполнена всякими загадочными и необъяснимыми историями, каждый раз, слушая как толстый падре рассказывал мне об этом, я засыпал. А проснувшись, обнаруживал себя в своей постели. Наверняка он относил меня туда на руках.

Поскольку я считался вспыльчивым, трудным ребенком, то спал один, отдельно от других в небольшой комнате, которая, как теперь думаю, была кельей. Причиной было то, что отец наговорил обо мне много всякого вздора. Он таким образом хотел лишь объяснить, почему отдает меня в семинарию, но, видимо, пересолил, и даже священник возмутился и чуть было не отказал ему. Не понимаю, почему я почувствовал, что этот священник относится ко мне иначе, чем мой родитель. Такой нежности, теплоты и любви, не было в моем отце. Матери я не знал, — она умерла при моем рождении.

В одну из холодных ночей, как эта, Эмануэл, мне приснилось, что свирепый волк или лев, кто его знает, преследует меня в дремучем лесу. Я бежал изо всех сил, стараясь уйти от этого жестокого преследователя, но волк все же меня догонял. Мешали огромные стволы деревьев. Иногда на пути попадались заросли лиан, в которых я запутывался, как в паутине. Наступил момент, когда стало понятно, что спасения нет, волк в последнем прыжке открыл пасть, готовый схватить меня и тут же сожрать. И вдруг, как в житиях святых, появился ангел, вставший между мной и волком, и изготовился к бою. Ангел в руке держал копье с огненным наконечником. Он замахнулся, нацелившись прямо в волчью морду. Раздался страшный вой, и хищник начал понемногу отставать. Я в ужасе продолжал наблюдать, как разворачивается этот грозный сон. Вдруг, как если бы наступило пробуждение, вой прекратился, исчез и раненый волк, а я стал искать моего спасителя, чудесного ангела. Как по волшебству, он превратился в толстого священника, того самого, который рассказывал мне разные истории. И тогда я почувствовал, что засыпаю, что мне тепло и охватила приятная истома. Я ощущал прикосновения к своему лицу, к груди, и этого было достаточно, чтобы вызвать дрожь во всем теле. Моя дубинка пришла в состояние эрекции, потому что я был достаточно зрелым, и ангельское или божественное блаженство полностью овладело мной. И я начал медленно покачиваться на постели — вверх и вниз, не отдавая себе отчета, происходит ли все это во сне или наяву.

Удовольствие стало еще более сильным, и меня бросило в жар. Член, напрягшийся до предела, как будто бы вставили во что-то мягкое, теплое, влажное, гладкое. Я никогда не думал, что такое возможно и был на грани обморока от остроты переживаемых ощущений. Если смерть можно почувствовать, то я думаю, что это будет очень похожее переживание. Размеренное скольжение внутри гладкой поверхности, обхватывающей мою дубинку, вдруг вернуло к реальности, и я проснулся. Открыв глаза, первое, что увидел в темноте, были неясные очертания огромного тела, бившегося в конвульсиях. Прикосновения ко мне были легкими, человек предпринимал все усилия, чтобы не совершить грубого движения.

Испугавшись еще больше, я подумал, что продолжаю спать. Но нет, это не был сон. Я не спал и беспомощно лежа на матрасе, оказался совершенно неспособен дать отпор насилию. Невозможно было сопротивляться тому таинственному нечто, доставлявшему мне наслаждение, ранее не ведомое. И я снова закрыл глаза, испытывая самый настоящий экстаз. Инстинктивно я вытягивал руки вверх, пока не схватился за какой-то круглый притиснувшийся ко мне обрубок, напоминающий шляпного болвана. Для меня он был спасительным обломком доски, последней соломинкой, уцелевшей в океане удовольствия. Только позже, когда пришла усталость, я понял, что это была голова, так как почувствовал колючесть волос и то, как губы жадно целовали мои плечи, а зубы, не смыкаясь до конца, осторожно, но настойчиво покусывали кожу, то ниже, то выше, поднимаясь по шее к лицу. Знакомый запах одеколона не оставлял сомнений, что это был тот самый толстый падре, который столько раз относил меня в постель на своих руках.

Мертвый от стыда, я зажмурился и, обессиленный, упал на кровать. Он отпустил меня, поцеловал на прощанье и неуклюжими шагами вышел из комнаты. Утром я был совершенно разбит и остался лежать в постели, как если бы тяжело заболел. Он сам принес мне в комнату еду и лекарства, заботливый и встревоженный моим состоянием.

На следующую ночь, вспоминая об ангеле, я хотел, чтобы пришел толстый падре. Когда все уже спали, дверь открылась и он осторожно вошел, ступая на цыпочках. Охваченный вожделением, он сел в изголовье кровати и засунул руку под одеяло. И я, делая вид, что сплю, почувствовал прикосновение его теплой, нервной и мягкой руки к моему члену, уже твердому и беспокойному. Потом я отдался наслаждению или, говоря словами святого писания, которыми изъяснялся падре, греху. Попав, в силу обстоятельств, в зависимость от него, я долго не мог освободиться.

Блондин говорил, не отрывая глаз от воды, течение которой было так же неуловимо, как бег секунд, ускользавших в вечность посреди ночи. А мне хотелось, чтобы он поскорее закончил свою грустную исповедь. Какое мне дело до того, как он развлекался в бытность семинаристом? Я раскаивался в том, что вышел на воздух. Спать еще не хотелось, и я боялся, что в любое мгновение Блондин может проявить свою агрессивность. Всякий раз, когда я вспоминал о Жануарии или о старике Кастру, безотчетная дрожь пробегала по моей спине. Идеальным было бы, чтобы он пошел спать, закончив рассказывать о своем прошлом. Если то, что происходило теперь в настоящем, внушало мне страх, что же говорить о будущем, начинавшемся у того моста, затерянного среди безлюдья.

Я не произнес ни слова во время его длинного монолога. Слушая его вполуха, я сосредоточил свое внимание на другом. Мой слух улавливал пение петуха, журчание воды, медленно скользившей по речному дну, гул автомобилей, время от времени проносившихся мимо то в одном, то в другом направлении. Вдруг он повернулся ко мне и, как бы поняв, что его рассказ не интересен, спросил: «Что ты думаешь о толстом священнике, Эмануэл?»

Я вздрогнул. У меня уже вылетели из головы рассказанные им в подробностях перипетии любовных отношений со священником, и в ту минуту я думал лишь о том, как бы, освободившись от всего этого, сбежать и снова шагать навстречу своей судьбе. Но ему такие вещи были недоступны. Что здесь можно было сказать, если он даже не вспомнил о Жануарии, о женщине, которая его так любила. Какой странный тип! Я задумался над тем, что же ответить, но в голове крутились лишь три слова. Я вовсе не собирался его осуждать, но, поколебавшись, все же произнес их, хотя и не считал это разумным. Слова сами сорвались с языка: «Какой странный тип!»

Тут же выяснилось, что как раз осуждения, на его взгляд, в них не хватало. Блондин поднялся и коротко спросил: «Странный? И только?» Несмотря на то, что было довольно темно, и мы находились друг от друга на расстоянии, я заметил досаду, промелькнувшую в его лице, как будто за моим восклицанием он разглядел что-то еще. И он наверняка был прав. Тогда я почти высказал ему, что происходило у меня внутри. Через несколько секунд, сделав шаг в сторону своего укрытия, он обернулся и позвал меня: «Пойдем спать, Эмануэл! Скоро утро».

Начав укладываться первым, он вытянул ноги и уперся спиной в боковые доски. В это время я, стоя в нерешительности, дожидался, когда он окончательно устроится. Найдя удобное положение для своего тела, он картинно сунул под голову револьвер. Однако вовсе не этот маскарад привлекал мое внимание. Пугало больше его хладнокровие, то, что он держит в руках огнестрельное оружие так же ловко и привычно, как карандаш или сигарету. Я соорудил себе подушку из куска ткани и лег.