Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

Вокруг было абсолютно тихо. Решив воспользоваться этим, чтобы добыть спелых апельсинов, соблазнявших всех, кто шел или ехал по шоссе, я быстро добрался до апельсинового дерева, однако для начала собрал брюками множество колючек. Некоторые из них даже воткнулись мне в кожу. Пришлось осторожно, по одной, вытаскивать их. Вынужденная остановка в апельсиновой роще навела на мысль провести там остаток вечера, а ночью, по безлюдной автостраде, снова отправиться в путь, избавившись таким образом от подозрительных взглядов встречных и от необходимости идти под нещадно палящим солнцем.

Сначала, запасшись терпением, я полностью освободился от колючек, вцепившихся в мои брюки. Потом с корнем вырвал колючий бурьян и жгучую траву вроде крапивы, беспорядочно разросшиеся повсюду, а дальше расчистил пространство вокруг, сбивая сорные растения с помощью палки так, чтобы, по крайней мере, от всей этой суматохи расползлись змеи, если они там были. Заканчивая расчистку, я был уверен, что лучшего места для отдыха нет. Не торопился, выбирая самые спелые апельсины. Времени было, достаточно для всего. Чуть позже, не спеша, можно будет съесть лучшие.

Там, где сорняки выдирались с корнем, проступила земля. Она была теплой. Запустив в нее пальцы поглубже, я взял горсть в одном, потом в другом месте. Таким чистым и пахучим нектаром никто и никогда не дышал в городах. Запах земли, только что вытоптанной, и вырванной с корнем травы смешался с неповторимым ароматом апельсиновых деревьев, и этот воздух наполнил грудь, снимая усталость и отвлекая от главной заботы, не покидавшей меня в последние дни ни на минуту, заставляя идти, идти и идти.

Я лег так, чтобы видеть черную ленту асфальта, автомобили, с шумом проезжавшие мимо, и небосвод. Я бы предпочел видеть звезды, мерцающие в успокаивающей тишине ночи. Но в то время суток взгляд повсюду тонул в различных оттенках зеленого цвета, почти всегда сотканного из бесчисленных веток и листьев, защищенных множеством шипов. Ветерок доносил до моего слуха неясный гул, будивший в памяти воспоминания о хоре, не так давно ублажавшем меня в странном сне у входа в монастырь Носса-Сеньора-ду-Карму в Салвадоре. Сложно было дать оценку чувствам, испытанным тогда. Жизнь вообще больше походила на сон. И лежа на спине, запрокинув лицо вверх, так как голова находилась в углублении, я пытался обнаружить в реальной действительности нечто похожее на увиденное во сне. Это занятие меня успокаивало. Я чувствовал себя увереннее, ощущая энергичное биение своего сердца, пульсацию крови, подтверждавшую материальность моего тела, распростертого на теплой и пахучей земле.

Стало смеркаться, и множество птиц закружилось в небе, возможно, возвращаясь на свое излюбленное место для ночлега. У каждого, даже самого ничтожного живого существа есть друзья, пристанище, жилище. Солидарность среди них так же велика и безгранична, как безгранична их любовь к себе подобным. А можно ли так сказать о людях?

Но не время думать о таких вещах. Хорошо уже и то, что я лежу под апельсиновым деревом и отдаю себе отчет в этом, зная, что чуть позже составлю компанию маленьким пташкам, которые прилетят сюда и тоже уснут. Своим щебетом они проводят еще один прожитый день и, прыгая с ветки на ветку, скорее всего, даже не заметят моего присутствия.

Каждый раз, когда я всматривался вдаль, обводя взглядом бескрайнюю равнину, казалось, что шоссе и впереди, и позади меня упирается в бесконечность. Можно было, ни о чем не беспокоясь, с закрытыми глазами идти все время прямо, без малейшего риска упасть под откос или в пропасть. Тем не менее, я уже давно умудрился «свалиться» в более страшную яму.

Пейзаж полностью изменился. Растения лезли из земли как на дрожжах, и признаки отрицательного воздействия человека на природу исчезли. Утренняя заря освещала все вокруг, и меня омывало сияние нового дня, укрепляя решимость несмотря ни на что идти дальше. Как будто вернулось ощущение полета, настойчиво преследовавшее меня в детских снах в Писи.

Как это было здорово: летать и видеть мечту — не во сне, а в полете. Но то время длилось недолго.

Жизнь вступала в свои права. Сначала дали трещину отношения между старшими и младшими внутри семьи — между мной и родителями, родственниками и друзьями нашего дома; потом — между мной и сверстниками. Это означало, что счастливая пора безоблачного детства закончилась. Только тогда я лучше стал понимать свою мать, имевшую привычку иногда по два-три раза подряд повторять, что жизнь сложна и бессмысленна.

Бедняга. Никогда не забуду, как она вечно сетовала, как будто бы это было ее любимым занятием, на то, что отец — неудачник и ни за что не поднимется выше смотрителя городской площади. Ей казалось, что его приятели добивались большего, находя себе другую, более выгодную работу. Мать постоянно нажимала на это. И меня раздражало, что я ничем не мог помочь. Конечно же, ночью это не давало мне покоя. Помню как впервые, после очередного сеанса такого рода жалоб, мне пришла в голову мысль уехать из дома. Я, несомненно, получал при этом свободу, но ценой предательства и проявив малодушие. На самом деле, «беднягой» можно было назвать и меня, хотя тогда трудно было даже вообразить, что это изначальное неблагополучие в последующем останется со мной повсюду и навсегда. Разве можно позабыть о своем происхождении?

Однажды мне приснилось, что я, как и мой отец, занимался уборкой городской площади. Мусора было много, и я не успевал закончить работу. И вдруг появился инспектор. Его лица не удалось рассмотреть. Он сделал мне замечание, причем письменное, серьезно испортив служебную карточку, и тогда я хорошенько усвоил, что в мои обязанности входило подметать мостовую, мыть скамейки и чистить статую бородатого всадника, восседавшего на потускневшей от времени лошади, у которой уже были выколоты глаза, разбита голова и повреждены половые органы. Возможно, инспектор заметил и эти упущения? Не могу сказать. Потом я узнал, что повреждения были нанесены подростками, соревновавшимися, кто быстрее попадет камнем именно между задних ног животного. И это соревнование, должно быть, длилось в течение многих дней, месяцев или даже лет, так как гениталии отсутствовали практически полностью. Впрочем, возможно, причина этого была в другом?

На шоссе, для того чтобы получать удовольствие от полета, спать было необязательно. Достаточно закрыть глаза и идти все время в одном направлении, вспоминая прошлое или думая о будущем. Лишь бы не касаться настоящего. И исчезали боль, усталость в ногах, чувство голода, резь в глазах, появлявшаяся на девятый час ходьбы.

Солнце стояло уже высоко, и равнина хорошо просматривалась в обе стороны от автострады. Видно было и то, как в зависимости от рельефа меняется река. На пологих участках ее течение было медленным и совершенно незаметным, а русло прямым. Там же, где дно было каменистым и неровным, она извивалась, растекаясь на рукава. Впереди, не очень далеко, виднелись пороги. Падая с высоты, вода вымывала почву и уносила ее дальше.

Свернув с обочины, я стал спускаться к реке. Построенный в этом месте мост был не очень высоким, с короткими пролетами. И все же с насыпи одного берега на другой едва ли можно было перепрыгнуть при всем желании. Я спускался решительно и скоро оказался в самом низу. Оттуда хорошо была видна конструкция моста. На противоположном берегу, между двумя первыми опорами, там, где заканчивалась насыпь, были нагромождены ящики, скрепленные кое-как хлипкими дощечками. На них сушились полотенца, рубашки, брюки, трусы и что-то еще. Сохнувшая одежда свидетельствовала о том, что в этом подобии фавелы кто-то жил. Так или иначе, но я подумал: кому-то приходится еще более туго, чем мне. Я шел к своей цели, приближался к ней, а человек, скрывавшийся за картонными ящиками под мостом, оставался на месте, вынужденный, в зависимости от времени года, переносить то холод, то жару. Кроме того, ему могло угрожать половодье, а шум от легковых автомобилей и грузовиков был постоянным. Но, вместе с тем, фавела предоставляла кое-какую защиту. Разглядеть это жилище, прилепившееся за опорой, можно было только спустившись вниз.