Вещий сон - Алексей Слаповский

— Шщщах! — воскликнул он при этом новом для себя оскорблении и бросился в кусты, продираясь в них, как раненый зверь.

И, будто по сигналу, многие другие тоже побежали в заросли обширного сада, окружающего Графские развалины, — это всё были несостоявшиеся женихи Кати. Быть может, они обнадежились новой безнадежной надеждой...

Шум и треск раздавались в окрестностях.

Невейзер продирался тоже, ему было труднее: он берег камеру.

Наткнувшись на овраг, он пошел вдоль него и спустился к реке. Здесь, на пригорке, сидела Катя, обхватив колени, склонив голову. Невейзер издали кашлянул, чтобы не напугать ее внезапным появлением. Она не обернулась.

Он подошел, сел рядом и чуть сзади.

В который уже раз он поразился сходству Кати с женой, именно такой была его жена, когда еще не была его женой, и у них было мною хорошего, но вот этого, например, не было: посидеть тихим вечером на берегу тихой реки. Не было и не будет теперь никогда, и Невейзер затосковал, но тоска тут же сменилась светлой печалью, потому что он вдруг увидел возможность воплотить невоплощенное, ведь не так уж трудно представить эту девушку его Катей в восемнадцать лет. А ему самому двадцать. И Невейзер отложил камеру, чтобы забыть о том, что с ним произошло во взрослой жизни, вследствие которой он попал на свадьбу, став шабашником ради хлеба насущного. Ему захотелось сказать что-нибудь простое, что он мог бы сказать тогда, в юности.

— Не холодно? — спросил он.

Вопрос был глуп — вечер не только не прохладен, а даже душноват, — но и хорошо, что глуп, по-юношески глуп.

— Что же ты ушла? — задал Невейзер еще один глупый вопрос, радуясь, что умеет быть таким наивным.

Катя замечательно усмехнулась:

— Скучно.

— Но опасно ведь. Пьяные кругом бродят.

Катя повела плечами.

— В самом деле холодно...

Невейзер обнял ее за плечи, и душа его задохнулась от счастья.

— У меня такое чувство, — сказал он, — что мы с тобой не виделись очень давно. Я тосковал по тебе. И вот опять мы увиделись. Господи, сколько глупого всего сделано, сказано!

— Это точно! — согласилась Катя.

— Уйдем отсюда, уедем! Пойми, пойми, никто тебя не оценит, не поймет. Пушок вот этот на твоей шее никто не поймет, никто не оценит, кроме меня, потому что я знаю, что он проходит, я видел, как грубеет эта кожа, я видел будущее и понимаю цену настоящему. Голоса твоего никто не услышит, не сумеет услышать. Понять вот эту родинку, вот здесь, за ухом (он дотронулся), никто не сумеет.

— Надо говорить: за ушком, — возразила Катя. — Ухо — это у мужчин. У девушек: ушко.

Именно такую, бездонную в своей прелести милую чепуху говорила Катя давным-давно, сто лет назад, она вообще любила играть в детские интонации, и это не выглядело смешно, потому что смешное существует только для тех, кто смотрит со стороны, а со стороны смотреть было некому и сейчас некому, Невейзер ведь не со стороны.

Он поцеловал в ушко, в раковинку и перепугался, что целует не наивно, как хотелось бы, а уже опытным (несмотря на свой небольшой, но зато прочный опыт) поцелуем. И хорошо бы, если б Катя засмеялась, как от щекотки, но она, будто зная смысл такого поцелуя, понимая толк в удовольствии от него, тихонько застонала. Тогда Невейзер поцеловал в обнаженное плечо, в то место, где мышца круглится под теплой кожей; у своей Кати он не сразу набрел на это место, лет только через пять, и удивился ее реакции: она вся изогнулась и благодарно обхватила его руками, с тех пор без поцелуев в плечо — и в другое — ни разу не обходилось. Если только он не был пьян. Если не был пьян. Был пьян. Пьян.

Но и сейчас — эта Катя! — изогнулась, повела головой, откидывая ее, с благодарностью простонала тише прежнего, но нежнее и осмысленней. Минут пять Невейзер любовно трудился над ее левым плечом, а потом провел по шее языком дорожку, как бы соединяя два плеча, и приник к плечу правому, а Катя все далее назад закидывала голову, и руки ее стали напряжены, она прижала локти к талии. Этого быть не могло и все же было: восемнадцатилетняя Катя, незнакомая девушка, откликалась на его ласки точно так же, как откликалась его жена, будучи зрелой женщиной, изученной им. Для полного совпадения не хватало еще узнать чуткость ее позвоночника. И Невейзер почти с ужасом обнаружил, что сделать это нетрудно: белое свадебное платье застегнуто сзади на «молнию». Он осторожно потянул вниз, еще, еще, по мере продвижения застежки касаясь губами освобождающейся обнаженности, но только касаясь. И вот он открыл эти позвонки под тонкой гладкой кожей, и вот он начал с шеи: открывал рот и дышал на позвонки жарким дыханием, словно отогревал птенцов, — один, другой, третий, опускаясь, а рука вслед прикрывала согретые места, не давая им охладиться, и чем ниже он опускался, согревая дыханием, тем тише и нежнее стонала Катя, тем мучительнее поводила она плечами, стараясь, однако, сохранить спину в неподвижности и не помешать Невейзеру.

«Она! — пугался Невейзер. — Мистика, сумасшествие, но это она!»

А Катя отклонилась назад, как это всегда и бывало, и теперь нужно положить ее на руки и — губы в губы, глаза в глаза — говорить те слова, которые она так любит, приводящие ее в состояние, которому Невейзер даже завидует, утешаясь лишь тем, что это он виновник, победитель, гений.

И он положил ее на руки, приник губами к губам, глазами к глазам, не видя лица, и зашептал:

— Что происходит? Кажется, ничего не происходит. Но происходит то, что никого нет. Ты слышишь, как никого нет? Понимаешь, как никого и ничего нет? Понимаешь, что только ты есть и я есть? И больше никого нет и ничего нет, только губы есть, вот верхняя, вот нижняя, вот глаза, веки, ресницы (прикасался пальцами), в глазах зрачки, на дне зрачков я потерялся, утонул, пропал, я больше не могу, я так тебя люблю, как никогда еще не любил, и это чистая правда, я губы эти люблю, и эту, и эту, и зубы хочу целовать, сахарные твои, ну, что ты, что ты, они не растают, они будут только еще белее, и мед на твоем языке, капельку меда, я ее не украду, не выпью, я ее — на твои губы, на щеки, на лоб, на ресницы, я возвращаю твой мед тебе, ты вся в самой себе... — Он шептал это медленно, каждое слово длилось долго, она уже перестала понимать смысл слов, они обратились в звуки, которыми он властен сделать с ней что угодно, он и сам потерял смысл, полубредово шептал: — Т ы с п и ш ь и л и н е с п и ш ь — э т о н е в а ж н о а ч т о в а ж н о н и ч е г о н е в а ж н о е с л и б ы я з н а л а я н и ч е г о н е з н а ю к р о м е т о г о ч т о я т е — б я л ю б л ю т ы с л ы ш и ш ь м е н я?

— Ты прямо как змей, шипишь прямо! — сказала Катя. — Смешно. И сыро, между прочим.

Странным чем-то пахнуло на Невейзера.

Это от меня самого — вином, перегаром, подумал он.

И в самом деле, не могло от него не пахнуть перегаром после такого количества выпитого. Но вот лука он не ел. А Катя, кажется, ела. Он отстранился от Кати и только теперь разглядел ее.